Борис Фрезинский - Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) Страница 29

В 1927 году в Берлине на киностудии УФА знаменитый режиссер Георг Пабст снял по роману Эренбурга одноименный фильм. Фабулу романа несколько изменили (какое кино без happy end’а!), и автор вынужден был протестовать (главным образом по политическим мотивам). Возмущенный Эренбург описал в том же году свои кинозлоключения в большом очерке «Встреча автора со своими персонажами»[237]. Заметим, что этот фильм и сейчас появляется на киноретроспективах. В нем замечательно удался Париж — он снят не в павильоне, как, увы, все крымские сцены, а на живой натуре…

По-русски последний раз (при жизни Эренбурга) «Любовь Жанны Ней» издали в 1928 году (в то время тиражи русских и зарубежных изданий этого романа были рекордными для Эренбурга). С тех пор «Любовь Жанны Ней» в России 75 лет не переиздавали. Только в 2002 году читатели почтенного возраста, которые, несомненно, слышали об этой книге от своих родителей, смогли, наконец, ее прочитать[238].

6. «Рвач»

За три года очень интенсивной работы на Западе (1921–1923) Эренбург во многом отработал запас былых российских впечатлений; у него возникла потребность побывать на родине, увидеть ее новую жизнь при нэпе. В самом начале января 1924 года он приехал в СССР.

«Увидев снова Москву, я изумился: я ведь уехал за границу в последние недели военного коммунизма. Все теперь выглядело иначе, — рассказывает Эренбург в мемуарах. — Карточки исчезли, люди больше не прикреплялись. Штаты различных учреждений сильно сократились, и никто не составлял грандиозных проектов <…>. Появились товары <…>. Москвичи отъелись, повеселели <…>. С точки зрения политика или производственника, новая линия была правильной <…>. Но у сердца свои резоны: нэп часто казался мне одной зловещей гримасой»[239].

Кроме Москвы Эренбург побывал в Харькове, Киеве, Гомеле, Одессе, Петрограде; он встречался с массой людей, с журналистской профессиональной хваткой впитывал свежие впечатления.

Замысел нового романа возник легко:

«Один юноша рассказал мне длинную, путанную, но не очень-то сложную историю: еще недавно он был честным комсомольцем, хорошо учился. Товарищ втянул его в нехорошую затею; выглядело все благородно — ему поручили собирать деньги на воздушный флот, оказалось, что сборами занималась шайка мошенников. Студент возмутился, хотел пойти в ГПУ, но, получив рачку ассигнаций, соблазнился мишурой жизни. Он влюбился в девушку, которая требовала подарков, стал спекулировать; из комсомола его вычистили; он ждал ареста. У него были очень выразительные руки, они рвались кверху, грозили, умоляли»[240].

Случай — достаточно типичный для того времени (недаром схожие герои пришли вскоре в прозу Сейфуллиной, Леонова, Катаева…). Революция на своем взлете поднимала людей, на спадах кидала их, и Эренбург понимал, что рассказ о Михаиле Лыкове требует политического, социального фона эпохи. При обдумывании романа не обошлось и без литературных реминисценций — тень стендалевского Жюльена Сореля возникала в воображении Эренбурга…

Эренбург уезжал из России, нагруженный впечатлениями и планами; уже с дороги он писал поэтессе М. М. Шкапской: «Сейчас буду работать: сценарий, пьеса, роман»[241], и спустя три недели: «Хочется сесть скорее за роман из русской жизни, но пока голова не работает»[242]. К работе над романом Эренбург приступил в июле 1924 года в Бельгии, а кончил его в Париже. В мемуарах Эренбург объяснял происхождение названия романа просто:

«Тогда входило в обиход новое словечко „рвач“, и я назвал моего героя, сына киевского официанта, рвачом. Я описал его детство, стремление к славе, себялюбие, подъем в первые годы революции, участие в гражданской войне, учебу, падение. У Михаила Лыкова (так звали моего героя) был брат, Артем, честный, не очень разбирающийся в сердечных делах, но добрый, старавшийся удержать Михаила от падения. Герой мой не был Растиньяком; в нем жили различные, порой противоречивые чувства…»[243].

О работе над романом Эренбург кратко сообщал в письмах друзьям[244]:

18 августа (Замятину): «Сижу пишу новый роман („Рвач“). Хотел бы в нем преодолеть хоть часть былых пороков. Он, кажется, непохож на меня, т. к. 1) чисто психологический, 2) материал (Эйхенбауму назло[245]) русский весь, 3) интрига в тени, а центр тяжести перенесен на описательные подробности героя и обрамляющей его эпохи».

1 сентября (Лидину): «Я сижу над своим „Рвачом“. Получается нечто дикое по размеру. Я написал уж около 8 листов и все же еще не достиг перевала. Боюсь и за „несезонность“ (климатическую). Веду сейчас переговоры о нем с Лен. Госиздатом».

21 октября (Лидину): «Я все еще сижу над „Рвачом“. Написал 10 листов, а еще 7–8 впереди».

16 ноября (Шкапской): «Я заканчиваю „Рвача“… Я люблю героя, хоть он пакостник, сволочь, склонная к романтике, патологический спекулянтик…».

1 декабря (Замятину): «Кончил я новый роман „Рвач“. Старался как приготовишка, по три раза перечеркивал фразу, писал его долго — четыре месяца! Хотел дать не только героя, вышедшего из революции спекулянта, но и пейзаж с помощью бальзаковских отступлений».

Рукопись «Рвача» Эренбург частями отправлял Ленгизу, с которым заключил договор на издание романа. Еще 3 ноября он писал Шкапской: «Хоть и продал роман Ленгизу, сомневаюсь в том, что он будет напечатан». Так и случилось. На письме Эренбурга от 23 декабря 1924 года, где сообщалось о посылке окончания романа, влиятельный глава Ленгиза (зять всесильного тогда главы Коминтерна Зиновьева!) И. И. Ионов начертал: «Денег не высылать. Печатать не будем»[246], и 29 января 1925 года зав. ред. сектором Ленгиза Д. Н. Ангерт сообщил автору: «Тов. Ионов, ознакомившись с содержанием Вашего романа, пришел к заключению, что выпуск его в пределах СССР невозможен»[247]. Мотивировать заключения было не принято и у издателей, и у критиков.

«Пафос „Рвача“ — любование нэпаческой хищнической средой, утверждение о захвате буржуазными хищниками всего нашего хозяйственного аппарата», — прокурорствовал влиятельный напостовский критик Г. Горбачев, объявивший Эренбурга «откровенным врагом революции»[248]. Его младший коллега Н. Терещенко, автор первой в СССР книги об Эренбурге, поддакивал: «„Рвач“ — есть характернейший пример литературно-художественного оформления идеологии новой буржуазии»[249]. В 1960-е годы, когда некоторые персональные обвинения были сняты, но общие идеологические установки сохраняли силу, в комментариях к «Рвачу» сотрудник ИМЛИ А. Ушаков политические претензии формулировал мягче напостовцев, сохраняя их суть: 1) непоследовательность и ироничность в изображении положительных сторон советской жизни (то есть в описании коммунистов), 2) сгущение красок в изображении теневых сторон ее же (по существу — неудачный выбор главного героя), 3) изображение Гражданской войны с позиций «над схваткой» (то есть упоминания о зверствах не только белых, но и красных, о расстрелах не только в контрразведке, но и в ЧК) и т. д.[250] По существу, Эренбург упрекался в том, что на самом деле было достоинством его романа, что и сегодня дает «Рвачу» право на интерес и внимание читателя. Реабилитацией книг у нас занимается время; оно адвокат неподкупный, но слишком неторопливый, да и неумолимое фактическое старение всей литературы — всецело в его же власти.

«Рвач» вышел в Париже в июне 1925 года ничтожным тиражом в издании автора.

«Я постараюсь переслать Вам мой роман „Рвач“, — еще 4 апреля писал Эренбург Е. И. Замятину. — Вы увидите, как далеко я ушел вновь от „Жанны“, от сюжета, от общедоступного языка, от сантиментальности да, пожалуй, и от иронии <…>. Буду с волнением ждать Вашего суждения»[251].

Эмигрантская пресса отозвалась о романе походя несколькими бранными суждениями. Особенно задел и раздосадовал Эренбурга несправедливый отклик поэта Владислава Ходасевича. В начале романа есть персонаж — полтавский сахарозаводчик Гумилов; его фамилия упоминается 7 раз, и в одном месте наборщики допустили опечатку: напечатали — Гумилев. Ходасевич счел это умышленной «выходкой, которая ставит И. Эренбурга вне пределов критики»[252]. Ю. Айхенвальд в «Литературных заметках» утверждал, что Эренбург «копается и купается в низменном»[253], а пражская «Воля России» писала, что талант Эренбурга направлен не на раскрытие психологии главного героя, а на фельетонное осмеяние противников большевистской власти. Эренбурга обвиняли не только в смердяковщине, которая лишает его героев человеческой красоты, но и в верноподданстве, называли «рабом власти»[254] (той самой, которая запрещала его книги!).