Леонид Богданов - Телеграмма из Москвы Страница 29

О Кришна Диване можно сказать следующее: он родился в семье очень богатого индийского землевладельца, получил воспитание в Оксфордском университете, нахватался много громких фраз, по складу ума был глуп, как обстриженный баран, и очень любил политику. А политика в его представлении слагалась из компромиссов, но не для всех. Например, он всегда говорил, что Формоза — китайская территория и ее надо отдать китайцам. Когда его спрашивали: «А Чанг Кай-ши — не китаец?» Он пожимал плечами: «Нельзя дразнить Мао Цзе-дуна». «А Чанг Кай-ши можно дразнить?» — спрашивали его, и он опять пожимал плечами: «Надо делать компромиссы!»

Кришна Диван страшно не любил белых, к которым он причислял всех южных корейцев и китайских националистов, и он очень болел за дело народов Азии, к которым он причислял народы СССР и страны советских сателлитов (в Восточной Германии жили азиаты, в Западной — европейцы). Благодаря особому складу ума Кришна Дивана, советское правительство устраивало ему при каждом посещении СССР торжественные встречи с музыкой и прочими почестями, о которых не мог и мечтать ни один из иностранных коммунистов, посещающих СССР.

— Он для нас выгоднее всех коммунистов, — говорили советские вожди, а растроганный радушием Диван, уезжая из СССР, каждый раз говорил:

— Я оставляю здесь свое сердце!

— А где он оставляет свою голову? — улыбаясь, сказал однажды один из вождей, но этого, конечно, Дивану не перевели.

Мистер Чизмэн был не похож на трех остальных иностранцев. До 41-го года он представлял себе коммунистов и, стало быть, всех русских, некими антиподами с красной звездой на лбу и ножом в зубах. В 41-м году его представление переменилось, и у антиподов выросли ангельские крылья. В 45-м году у ангелов начали появляться рога.

В 50-м году Чизмэн приехал корреспондентом одной американской газеты в Москву и к удивлению своему увидел, что живут там люди, как люди. Одень москвича в американский костюм, посади в «Форд» или «Шевролет» и не отличишь его от жителя Нью-Йорка. «А где же полицейский террор?» — задал себе вопрос пытливый мистер Чизмэн и, внимательно все разглядывая, прошел от гостиницы «Метрополь» до Большого театра. Путь был недалек, всего наискосок через дорогу, но и на этом коротком пути Чизмэн увидел, что в СССР люди не боятся полиции и что нет в СССР полицейского террора: на глазах у всех милиционер штрафовал шофера, а тот без всякой боязни выражал свое возмущение, и милиционер его даже не арестовал. «Свобода! Точно так же, как и в Америке!» — решил Чизмэн и в тот же день отправил первую телеграмму в свою газету: «Наличие свободы в СССР — неоспоримый факт. Люди не боятся полиции. Видел смеющихся граждан. Видел у многих деньги, и люди их свободно тратят. Народ обожает власть и мимо Кремля ходит на цыпочках. Волга проходит через Россию так, как это обозначено на карте, и это доказывает, что правительство ничего не скрывает».

Вначале органы МВД относились к Чизмэну с опаской. За ним следили и к нему подкинули проститутку в звании лейтенанта госбезопасности. Но потом на него махнули рукой: это хороший корреспондент! Хорошим он оказался потому, что писал такие корреспонденции: «Видел тысячелетней древности Кремль, что доказывает высокую культуру коммунистов». Или: «В кругах русских дипломатов возмущены поднятым в ООН вопросом о подневольном труде в России». Короче говоря, Чизмэн, сам не понимая того, использовал испытанный способ коммунистической пропаганды (Чизмэн писал «русской пропаганды»). Когда он писал о балете, театре, живописи и обо всем хорошем, он писал «советский балет», «советский театр» и т. д. Когда он писал о чем-нибудь плохом, то обязательно с приставкой «русское». Очень хороший способ подымать престиж коммунистов и восстанавливать против себя русских. Был хорошим корреспондентом Чизмэн еще и потому, что для своих корреспонденции о советской жизни пользовался так называемым треугольником: по государственному универмагу № 1 судил о наличии товаров в торговой сети СССР; по ресторану «Метрополь» судил о том, что в СССР люди едят; а по публике в Большом театре судил, как люди одеваются.

Поездка Чизмэна в Орешники была его первой поездкой за пределы треугольника. Но он так хорошо знал СССР, что еще в Москве с вокзала отправил телеграмму в Нью-Йорк: «Орешники — маленькая сибирская деревня. Народ живет хорошо и всем доволен. Большие успехи в строительстве и сельском хозяйстве. Полная свобода жизни. Люди смеются». Люди, действительно, смеялись.

Старый переводчик группы (он же капитан госбезопасности) Окрошкин, узнав о телеграмме, смеялся так, что у него поотлетали пуговицы на гражданском пиджаке, и сквозь смех он говорил:

— Зря мы везем с собой Шампунь для опровержения. Чизмэн так все опишет, что Шампунь не придется описанное Чизмэном называть злым вымыслом.

Окрошкин оказался прав. Едва иностранцы успели высадиться на станции в восьми километрах от Орешников, как Чизмэн отправил вторую телеграмму: «Орешники — районный центр в Сибири. Народ живет хорошо, как никогда до этого. Граждане полностью поддерживают власть. Все говорят о мире и не хотят войны. Нас встречают с цветами». Последняя фраза соответствовала бы действительности, если бы была написана на десять минут позже. Потому что, пока Чизмэн писал телеграмму, из багажного вагона еще только выгружали привезенные из Москвы розы, которых за сотни километров вокруг Орешников не было и в помине.

Встреча иностранцев носила исключительно радушный характер. Столбышев, вопреки коммунистической практике все отбирать, поднес гостям на полотенце хлеб и соль, по старому русскому обряду гостеприимства. Маленькие школьницы поднесли гостям по букету роз и каждая из них произнесла старательно зазубренную фразу: «Да здравствует мир во всем мире!» Затем гостей усадили в машины, пригнанные из области, и вся кавалькада двинулась в Орешники.

Вдоль всей дороги до самых Орешников стояли люди и громко приветствовали иностранцев. Если читатель подумает, что людей выгнали насильно встречать, то это будет ошибкой. Зачем, спрашивается, выгонять? Просто воскресение в районе было перенесено на четверг (день приезда иностранцев), и все люди были свободны. А кому не интересно посмотреть на иностранцев, приезжающих впервые в эти места?

Когда гости вышли в Орешниках из машин и пошли к райкому пешком, возгласы и приветствия усилились:

— Ура!.. Ура!..

— Ты смотри, как та накрашена!

— А запах какой! Это тебе не одеколон «Русалка», от которого пахнет селедкой!

— А ты еще помнишь, как селедка пахнет?..

— Смотри, вот тот в кальсонах!..

— То не кальсоны, то индийские штаны, заграничный материал…

— Да здравствует Америка!

— Тише, кругом шпионы наезжие…

— Сегодня можно. Да здравствует Америка!

— Гражданин, прошу не выражаться! Что надо, будет выражено в организованном порядке…

— Так что и поприветствовать нельзя?

— Кричите: мы за мир!

В стороне от выстроившихся шпалерами приветствовавших собралась большая толпа орешан, а в центре ее находились дед Евсигней, Мирон Сечкин и Бугаев.

— Так что же, атаманы-молодцы, пропустим мы случай, ай нет? — спрашивал всех дед, оглядываясь вокруг.

— Нельзя такой случай пропустить! — за всех ответил Сечкин.

— Ну, тогда айда, пошли! Ты, Бугаев, хотя бы надел праздничное, стыдно иностранцам латки показывать, — говорил уже по дороге дед.

— А чего ж? Пусть смотрят, как мы живем!

— Оно, конечно, верно, но все ж не хорошо латки показывать, — стоял на своем дед.

Толпа подошла к райкому, но Живодерченко все заранее предусмотрел: незнакомые лица в гражданской одежде, с безразличным видом прогуливавшиеся около райкома, остановили толпу:

— Граждане, сюда нельзя, давай обратно. Нечего гостям глаза мозолить. И без вас им есть с кем поговорить…

Сечкин сразу же оценил обстановку и стал сдавленным голосом давать распоряжения:

— Ты, Бугаев, держи в поле зрения того шпиёна. Вы, братцы, здесь побольше толкайтесь и отвлекайте внимание. А мы с дедом пойдем и устроим засаду в хорошем месте.

Осмотр гостями Орешников начался с осмотра столов, поставленных на свежем воздухе, на лужайке около райкома. Покрытые белыми скатерками, столы буквально ломились от всевозможных напитков и закусок. Столбышев поднял первый бокал за дорогих гостей, жадно выпил его и с удивлением посмотрел на пустое дно, а потом на Живодерченко: вместо шампанского ему налили лимонад. Зато Чизмэн, выпив, сладко облизнулся и положил себе полную тарелку черной икры. Второй тост за индийского гостя был поднят томатным соком, так как религия Кришна Дивана запрещала ему пить спиртное. Третий тост за дорогого гостя Чизмэна был поднят полными стаканами водки. Столбышев выпил и с нескрываемым раздражением посмотрел на дно стакана: на сей раз ему налили чистую воду.