К барьеру! (запрещенная Дуэль) - К Барьеру! (запрещённая Дуэль) №1 от 05.01.2010 Страница 34

В 1999 году (Господи, десять лет пролетело!..) Василий Белов прислал мне небольшую, но интересную и хорошо изданную в Вологде книжечку с портретом Василия Шукшина на передней обложке, а на задней его же слова: «Кто бы ты ни был – комбайнёр, академик художник – живи и выкладывайся весь без остатка, старайся много знать, не ходи против совести, старайся быть добрым и великодушным – это будет завидная судьба». Такой и была судьба самого Шукшина.

Книжечка издана к 70-летию со дня рождения писателя, называется она «Светлые души». Это сборник лучших рассказов, поступивших на конкурс его имени. Тут рассказ и самого В. Белова, вернее, отрывок из воспоминаний: как он ходил к Леониду Леонову, как напечатал в журнале «Молодая гвардия» очерк о своей руководящей работе на комсомольской ниве, как ликующий и гордый пришёл в издательство получать первый в жизни литературный заработок и как вдруг... из неприкрытой двери отдела очерка услышал сказанные под добродушный смешок сотрудницы отдела Лили Русаковой слова завотделом Георгия Давидьянца: «Филипок пришёл...».

Я тогда как раз работал в журнале, что, видимо, Василий вспомнил и это побудило его прислать книжечку мне. Он писал в ту пору не только комсомольские очерки, но и комсомольские стихи. Помню, одно из них заканчивалось восклицанием о том, что ради каких-то советских ценностей:

Мы и жизнь не жалели,

А не то, что любовь!

Отдел критики, который я возглавлял, находился в одном кабинете с отделом поэзии, которым тогда руководил Владимир Котов, позже Владимир Цыбин - царство им небесное! - и когда комсомольский поэт заглянул к нам, я сказал ему:

- Вася, что ж ты так о любви-то? Вся мировая поэзия всегда прославляла её, нередко ставила даже выше жизни, а у тебя...

Он задумался...

Но это к слову, а в воспоминаниях меня поразило, как обидел его этот «Филипок»: «Значит, я для них всего лишь герой толстовского рассказа, и это меня приютила всемогущая «Молодая гвардия»! Сердце вдруг застучало... Да, мой рост не позволял стоять на правом фланге, когда дивизион выстраивался на поверку, только ведь и Давидьянц ростом был ничуть не выше...» Но это не утешало. Куда там!«Всего лишь двумя словами я был низвергнут с какой-то солнечной высоты, с гомеровского Олимпа! Будущее померкло... Задуманная повесть представлялась теперь никому не нужной и графоманской. Наверное, зря я выбрал этот Литературный институт, этот жизненный путь...» Вот даже как!

Но - «женская жалость Лили Русаковой показалась мне приторной, я терпеть не мог даже некрасовской жалости к так называемому «угнетенному» классу – крестьянству...» Не верит он, что класс этот был угнетенным, не желает верить! И дальше:«Слёзные надрывы «Орины – матери солдатской» или «Несжатой полосы» были для меня совсем неприемлемы». Ещё удивительней... Какие надрывы? В обоих стихотворениях речь идёт о болезни и смерти, в первом – от восьми лет солдатчины, во втором - от непосильного крестьянского труда, в первом – смерть оплакивает родная мать, во втором – сама природа. Что тут неприемлемого?

Отношение к Некрасову прямо враждебное: «ярославский барин, крестьянский плакальщик»... Впервые слышу такое от писателя-деревенщика. Вот через сколько поколений вылезла классовая вражда крестьянина к барину. Но ведь, дорогой Вася, почти все наши классики ХIХ века были барами, как мы с тобой, да и Шукшин – комсомольскими вожаками, членами партии. Все люди – дети своего времени. Действительно, Пушкин – псковский да ещё нижегородский барин с поместьями и крепостными (почитай книгу Щёголева «Пушкин и мужики»), Лермонтов возрос в имении богатейшей бабки. У Гоголя было свыше 1000 десятин земли и около 400 крепостных душ, что и давало ему возможность годами жить в Германии, Франции, Италии, Швейцарии. Тургенев – орловский барин, А Фет? А Толстой?.. И однако же первый из них пишет:

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца...

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца...

Надо ли напоминать, что писали другие? Но Белов не хочет знать никакое рабство нищее и никакого сочувствия и жалости к рабам. «То ли дело весёлые коробейники...» - ликует он. Да, занятно читать и петь про коробейников, но это же, друг дорогой, не крестьяне, а мелкие бродячие торговцы. Ну, маленькие абрамовичи. А вот Катя, что «бережно торгуется, всё боится передать», но, в конце концов, однако же отдала всё, что имела, - это крестьянка. Её-то не жалко?

Знает только ночь глубокая,

Как поладили они.

Распрямись ты, рожь высокая,

Тайну свято сохрани.

А ведь если Катя принесёт в подоле от этого весёлого коробейника, как сохранить «святую тайну»? Да и какая тут святость-то? У катиной сестры, у «девы» из стихотворения Пушкина остался на руках «тайный плод любви несчастной». Несчастной, но - любви! А тут никакой любви - чистая торговая сделка: ты мне – я тебе, чем богата. И вот он – через девять месяцев плод. И очень велика вероятность, что Кате выпадет то же самое, что пушкинской героине:

Склонилась, тихо положила

Младенца на порог чужой,

Со страхом очи отвратила

И скрылась в темноте ночной.

А где весёлый коробейник? Он где-то далеко-далеко в другой губернии опять взывает к девичьей жалости:

Пожалей, душа-зазнобушка,

Молодецкого плеча!..

Сто с лишним лет тому назад горьковский Сатин воскликнул со сцены Художественного Общедоступного: «Человек! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо!» Конечно, иная жалость унижает, но это вовсе не абсолютный закон, хотя есть и пословица «лучше жить в зависти, чем в жалости». В русском языке слова «жалеть» и «любить» стоят рядом, а порой могут и заменить друг друга. Помните у Твардовского -

...Коротка солдату ночь.

Знать, жену жалеет, любит,

Да не знает, чем помочь...

У Даля читаем: «Жаль, жалость, жальба – состраданье, соболезнованье, сочувство при чужой беде, печаль, грусть, скорбь, сокрушение». Тут же и поговорка ёмкая: «Человек жалью живёт».

И как можно не пожалеть некрасовскую Катю! Она вынуждена, у нее ничего другого, кроме дара природы, нет. А она молода, легкомысленна, хочется приукрасить себя уж не парчой даже, а хотя бы ситчиком. Вот и пошла на такой риск с бродячим абрамовичем.

Но Белов своё: «Лжёте! Мужик не любил, когда его жалеют. Русский крестьянин с древних пор был достаточно горд, спокоен, снисходителен к барину, уряднику и даже царю. Напрасно господа демократы называют крестьянина рабом...» Выстрел мимо.

Ну, допустим, можно было снисходительно относиться к барину (хотя не совсем ясно, в чём это могло выражаться), но такое отношение не мешало ему, барину-то, пороть крестьянина, продавать, менять на породистых собак, заставлять его жену или дочь выкармливать грудью породистых щенков, погашать крестьянской семьёй, а то и целой деревней карточный долг, как когда-то тульский помещик граф Бобринский погасил такой долг уральскому горнозаводчику Демидову моими предками с берегов Непрядвы. И так мои однофамильцы появились и в Нижнем Тагиле. И это всё не рабство? Допустим, можно было загадочно-снисходительно относиться и к царю, которого никогда не видел, но и тому это не помешало, например, отменяя крепостное право, оставить крестьян без земли, а когда, скажем, 9 января 1905 года питерские рабочие, то есть вчерашние крестьяне, с хоругвями и его портретами пошли к царю искать защиты от кровососов вроде Чубайса и Черномырдина, это не помешало ему встретить их картечью. Допустим также, что можно быть очень гордым, можно не считать себя рабом, но рабство-то с древних пор было настоящее, узаконенное. И только одно утешение здесь: в реакционной России («Жандарм Европы») его отменили раньше, чем в прогрессивной Америке (статуя Свободы), где захватническое, чужеземное, иноязыкое рабство было ещё тяжелей.

Право, от суждений писателя о весёлых коробейниках да от его отрицания угнетённости крестьян на меня повеяло духом давних-предавних его стихов, упоминавшихся выше: «Мы и жизнь не жалели...».

В.С. БУШИН

  (Окончание следует)

ИСТОРИЧЕСКИЕ СКАЗКИ ГОЛЛИВУДА. «ТРОЯ»

Если не знаешь,

как играть – играй странно!

Александр Абдулов

Давно известно, что если американцы снимают исторический фильм, то от истории, настоящей истории изображаемых событий, ничего не остается. Все будет переврано, переделано «по вкусу» создателей. От исторических фактов даже тени не останется. А уж если исторический фильм ставится голливудскими вивисекторами по мотивам какой-нибудь книги, то автору сей книги остается только застрелиться или перевернуться в гробу, поскольку «режиссеры» так эту книгу извратят, так над ней надругаются, что лучше уж попросту бы ее сожгли, чем так измываться над трудом писателя и историей.