Глеб Павловский - 1993: элементы советского опыта. Разговоры с Михаилом Гефтером Страница 37

И воспрянет новая власть, долго болтавшаяся без функции, как говно в проруби или Москва в России. Потеряв склады советских инструментов, она потеряла и авторитет.

Она потеряла свой предмет, она бессодержательна.

Зато у нее есть новый предмет – быть опасной! И думаю, что не пройдет много времени, прежде чем это оценят в Москве и на Западе. Не только прагматически, а в субъекте адекватного действия и в соответствующей экономике. И в претензиях на особую постисторическую роль, о чем тогда нам говорила Веро (Гаррос).

047

Технология постисторической истории. Клише «Запад» и «Россия, которую потеряли». То, что делают люди, уже не является историей. Норматив истории – последействие, редактирующее прошлое. Но есть ли еще время на редактирование? ♦ Люди начинают с нуля, «становясь вечными нулевиками» ♦ Перевод этого на язык политики.

Михаил Гефтер: Между прочим, что такое технология постисторической истории? Для этого надо выйти за рамки классической истории. Нам мешают стандарты, мешает то, что мы вечно ищем у себя «Запад». Или ту Россию, «которую мы потеряли».

Привычка включать Запад имеет преимущества для исследования длительных процессов или кратковременных вещей – школа «Анналов», антропологическая школа. То, что люди совершают, все еще может быть названо историей, хотя в сущности историей уже не является. Надо объяснить почему.

Что мы, в конце концов, называем историей? Все-таки норматив истории – это длительность последействия. Которое всегда трудно предугадать, но, включаясь, оно редактирует процесс, представляя его уже в целом виде. Прогресс редактирует прошлое реально, а не литературно. И пространство участвует в последействии. Редактируя то, что совершилось прежде, и превратив его в свое прошлое, последствие выстраивает историю как место человеческой жизни.

Вопрос, однако: осталось ли еще у людей время на «редактирование»? Последействие превращает совершившееся в свое прошлое. Может ли так быть сейчас? Протекает ли еще деятельность в этих рамках? Имеет ли она ресурс времени и ресурс пространства? Или все уже пошло не так? Раз мы событийность не можем превратить в свое прошлое, мы, как безумцы, продлеваем злобу дня, начиная и начиная с нуля. Становясь страшноватыми вечными нулевиками!

Серьезная штука, хотя я ее уже высказывал. Но, высказывая, понимаешь, что это подлежит переводу в политику и еще больше – в технику дела. И наши эти пять лет дали грандиозный материал для эффективного перевода истории в дело политики.

Это очень важно! Поскольку мы с тобой заново начинаем совместную жизнь, я к чему-то пришел, что-то во мне закончилось, может быть, что-то теперь начнется в тебе?

048

Стриптиз в Москве. Роман «Бесы». Бесовские измышления в романе человечны. Союзы новых идей с людьми противоестественны. Идеи открывают преисподнюю, добро и зло ни при чем. Как обрести лицо новым социальным множествам? Подлинная бесовщина – у всех открылось свое лицо, как сегодня в России. Убийства. Булгаковский бал в доме Ельцина: банкиры, бандиты, режиссеры. Человеческая жизнь по Иисусу – бесовщина, а человек – чудовище, бывающее прекрасным. Верность христианству и преданность бесовщине. «Озноб гордости» за советских.

Михаил Гефтер: Такое ощущение, что в мире и в стране идут геологические сдвиги, и только в Москве все неизменно мелко, как вдруг – гигантский стриптиз!

Перечитываю «Бесы». Масса того, на что раньше как-то не обращал внимания. Все, что Карякин с Сараскиной12 с пеной у рта цитируют как «бесовские измышления», – самые что ни на есть человечные мысли. Но жизнь стронулась с места, и явились совсем не те люди, которых ждали увидеть в компании добрых идей!

Что случилось с людьми и что с идеями? Как идея оказалась в союзе не с теми, кто, казалось, был предназначен для нее? Что творится с людьми в их сговоре с идеей? Вот что интересно – все оказываются способны на нечто, что не могло быть им свойственно. При каждой сдвижке идеи в человеке открывается преисподняя. Твоя личная преисподняя! Понятия добра и зла здесь, вообще говоря, ни при чем. Или плоско видишь «Бесы» как книгу про зло и про то, как люди к нему причастны, либо скажешь себе: но они попытались, иначе им было нельзя! Иначе они бы не жили.

Вот вышло действовать поколение людей, а им нет места. Они никому не нужны в качестве людей с собственным лицом.

Немногие люди раньше имели лицо, кого-то отправляли на каторгу. А тут целый слой вышел, множество – как им всем обрести лицо? Лицо никому не нужно.

Мережковский где-то назвал Петрушу Верховенского гениальным человеком. Это, конечно, не так, но и вовсе не глупо. Достоевский хотел написать одно, а написал совершенно другое. «Бесы» – универсальный текст. В нем нет прямых примет того, что он вообще о России, но это, конечно, самая русская вещь, и тип безумия русский. Я в жизни читал их несколько раз, читал в том 1982 году, когда вас, молодых, пересажали, а я болел. Жил на даче у университетской приятельницы и взял с собой «Бесов». Та удивляется: «Ты что это целыми днями хохочешь?» Я ей: «Да вот, “Бесы” – страшно смешная книга!» Но на этот раз мы с тобой, кажется, дожили.

Глеб Павловский: Дожили до чего?

До подлинной бесовщины. У всех открылось свое лицо. И разве мы видим то, чего не знали? Вот у Юрия Никулина директора цирка застрелили. Непонятно кто, непонятно зачем. А он говорит: не умею разбираться в делах, и теперь понял, что совершенно беспомощен. Убили человека, говорит, просто так убили. Что делать человеку в системе, где его могут убить просто так?

Пока еще не любого. Сделать что-то сильно зверское нашей системе трудно, она слаба. Она гадит, затрудняет действия, но зверствует неумело. На наше счастье.

Зато демократия дрессирует зверье. На приеме Ельцина я видел фантасмагорию, где московские бандиты пили с банкирами и артистами, от Авена до Карякина и Марка Захарова. И Никулин твой был, чокался с «солнцевскими». Сцены из Булгакова.

«Мастер и Маргарита» – другая книга, там тоже много смешного, а страшное не очень страшно. Когда этот страшный кот говорит: «Что мне делать?» Ума не хватает. Единственное, что осталось герою, – свое лицо. Это какой-то разночинский кот! У нас все фантасмагорично – вдруг решили реабилитировать участников кронштадтского мятежа. Учитывая срок в 70 лет, участников нет в живых. Может, найдут одного. Ищут родственников, чтобы распространить на них права реабилитированных на бесплатные поездки. Но для оформления нужны бумаги, а военно-морской архив отказывается – не дадим позорить Кронштадт! Не знаешь, смеяться или плакать. Может, реабилитировать скопом всех граждан бывшего СССР?

Подумал вчера: боже мой, как трудно писать о «Бесах». Как анализировать? Анализ не ведет ни к чему. Остается просто рассказывать свою жизнь. Если видишь свою жизнь всерьез по Иисусу, то должен воспринимать человеческую жизнь как бесовщину. Только так в ней кое-что разъясняется. Да, человек чудовище, но он то чудовище, которое бывает прекрасным!

Это не значит, что я вижу свою жизнь по Иисусу, но я и не отказываюсь ее видеть такой. Ряд длинный, и там не один Иисус. А как это выразишь? Признаться в том, что всегда хотел, чтобы даже следователь на допросе меня понял по-человечески? Ага, скажут, подонок, хочет еще и разжалобить следователя! Но когда в декабре 1979-го, после 14-часового обыска13 по делу «Поисков» молодая женщина-следователь прокуратуры, от чьего имени КГБ вел обыск, задержалась и тихо сказала: «Простите нас, если сможете». Знаешь, я испытал некий озноб гордости за советского человека.

И если кто-то доказывает, что верен христианству, пусть докажет, что он верен и предан бесовщине, верен и предан ей! Это наша родная почва, это земля, где мы живем, это воздух, которым дышим. И я теперь это знаю, и ты, пережив диссидентство, о котором вообще еще мало сказано. А когда мне Карякин на пальцах берется объяснять, что «Бесы» – это Кампучия, я слушаю, а сам думаю: мели, Емеля. Кому-нибудь и такое полезно. Вот пусть убийце никулинского директора объясняет, что революция это – Кампучия!

049

Сталин и Ставрогин. Ускользающий образ Ставрогина. Ставрогин и Чернышевский. Воронка, вовлекающая в действие всех.

Глеб Павловский: Сталин – это же, наверное, и про Ставрогина тоже?

Михаил Гефтер: И про людские падения, которые крупнее преступлений как таковых. Люди говорят о человеческих падениях как низости. А сейчас мне ясно, что падение – это одна из вершин Homo. Что он умеет остаться человеком и будучи падшим. Апостол Петр низко пал трижды, но лег камнем в основание Церкви Христа.

Я не говорю о художественном таинстве того, каким образом Ставрогин выписан. Он же дико, чудовищно симпатичен! И задаешь себе вопрос: а почему он вообще так близок? Где тут у Достоевского фокус?