Вадим Цымбурский - Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков Страница 39

Задача «связывания» России была в большой мере облегчена самим Александром I с его проектом Священного Союза. Фразеология договора о Священном Союзе была встречена большинством европейских участников как пышное и ни к чему не обязывающее суесловие, – и этим восприятием наглядно обнаружилось различие в интеллектуальных структурах русского императора и его контрагентов. Вложенная в декларацию о Священном Союзе характеристика европейских монархов как «соотечественников» (compatriotes), руководствующихся христианскими ценностями и нормами, наглядно свидетельствует: Александр исходил из видения Европы с Россией как христианской федерации, политически консолидированного «христианского мира». С точки зрения Европы суверенных государств, живущей балансом сил, это был нонсенс, с точки зрения европейской истории, это было возвращение к европейской идентичности зрелого Средневековья, когда католическое сообщество отождествляло себя с «христианским миром» (не случайно проект Александра вызвал беспокойство в Турции, усмотревшей здесь намерение сплотить христиан для крестового похода). Недоумение, с которым европейские монархи встретили этот проект, хорошо объясняет Хэй: в конфликт вступили идеи европейской цивилизации и «христианского мира», причем последняя была представлена страной – спутником Европы, претендующим побудить коренные европейские державы к пересмотру и реконструкции системы этого субконтинента. Идея системы Европы становится частью александровского «официоза», причем эта система мыслилась как одинаково противостоящая и «старой системе» баланса сил («право сильного»), и новой революционной системе дестабилизирующих движений. Европейским кабинетам ставилось в вину, что они, похоже, отнюдь не отказались от прежних политических комбинаций, имеющих целью разделить и обособить интересы различных государств и создать таким путем при помощи геополитического соотношения разных сил т. н. систему «равновесия». Несмотря ни на что, Александр был уверен, что новый курс позволит выстроить и скрепить новую систему европейского консенсуса, краеугольным камнем которой станет мощь и влияние России. Г. Киссинджер не случайно восхищался талантом Меттерниха, использовавшего эту установку Александра, чтобы «подменить его проект, подставив на место федерации „христианского мира“ олигархическое правление сильнейших европейских держав, фактически связавшее Александра собственными принципами легитимности и обязанностью подстраиваться к европейскому, собственно, англо-австрийскому (с прусским участием) консенсусу»[26].

Политика Николая I может рассматриваться как вполне последовательный курс, направленный на преодоление того тупика, который представляла для России ситуация Священного Союза в его варианте 1815–1825 гг. Прослеживая все действия Николая по 1853 г., обнаруживаем за ними намерение решить двойную задачу: сохраняя за Россией ее положение гегемона европейского порядка (иначе говоря, сохраняя единое европейско-российское пространство), одновременно создать благоприятные условия для экспансии в дунайско-балканское «подбрюшье» Европы. В конечном счете, речь шла о стратегии, всё более увеличивающей уязвимость Австрии и завязывающей ее на Россию – оформляющийся восточный центр Европы.

Первым подступом к этой задаче стало англо-русское вмешательство в греческий вопрос. С английской точки зрения, Россия наперед отказывалась в новой войне от территориальных приобретений на Балканах, выглядела силой ведомой, следующей британскому курсу. С точки зрения Николая, эта война (утверждавшая Россию в устье Дуная и на Кавказском Черноморском побережье, открывшая русским судам свободный проход через Черноморские проливы, а русским подданным обеспечившая торговлю в Турции, расширившая льготы сербов и создавшая суверенную Грецию) была важна как опыт англо-русского сотрудничества, позволяющего решить Восточный вопрос в обход Австрии. Последняя всё это время панически пыталась создать антирусскую коалицию, оказываясь перед роковым фактом отсутствия у нее союзников. Таким образом, первым выводом была необходимость и возможность сотрудничества с «владычицей морей» в реконструкции балкано-подунайского пространства помимо Австрии. Во имя этого курса правительство Николая (несмотря на значительные успехи в русско-персидской войне) ограничивает претензии на Среднем Востоке, идя на большие компромиссы с Англией (игра, жертвой которой стал нарушивший ее правила Грибоедов). Итак, частью стратегии становилось ослабление активности на средневосточном направлении ради того, чтобы купить союз с Англией в балкано-ближневосточных делах.

Одновременно возникает необходимость пересмотреть европейскую политику, где в то время возвышается Франция как новый центр мощи. Первым и наиболее очевидным решением было то, к которому Николай I склонялся в конце 20-х гг., добиваясь в турецких делах англо-франко-российского союза. Фактически этот курс предполагал сделку на Балканах с Англией при резком усилении позиций Франции в Европе, своего рода план русско-французской гегемонии при подрыве позиций Австрии. Французская дипломатия подхватила мяч, выдвинув т. н. встречный «проект Полиньяка», решительно отвергающий тезис о том, что Бурбоны якобы «ничему не научились» у революционного и наполеоновского режимов: ясно, что они научились, по крайней мере, реорганизации и перекомпоновке пространств. Проект предполагал ликвидацию Бельгии и Голландии, широкие земельные приращения Франции, Саксонии и Пруссии. Утратившая позиции в Центральной и Западной Европе Австрия вознаграждалась Сербией и Боснией и переориентировалась на юг, где она становилась противовесом России. На Балканах создавалось большое буферное государство под властью бывшего голландского короля, а Россия, застолбив за собой Молдову и Валахию, т. е. проведя границу по Дунаю, получала возможность неограниченно расширяться за счет Азиатской Турции. «Проект Полиньяка» разительно перекликался с «проектом Талейрана» в 1800-x: Франция – гегемон Европы, Россия, развернутая к Азии, Австрия и оранский буфер – как «стражи» против России в Средиземноморье.

Едва ли подобный план устраивал всерьез Николая. Поэтому, похоже, он с удовлетворением встретил Июльскую революцию, которая позволила ему, вернувшись к идеологическим лозунгам Священного Союза, реорганизовать европейский порядок. Интенсивно создавая имидж Июльской монархии как силы революционной и агрессивной, Николай завязывает на себя германские монархии и добивается подписания договоров, превращающих Россию в оплот противостоящего Парижу восточно– и центрально-европейского блока (совместные военные маневры в Калише и т. д.). В частности, он включает в договор с Австрией пункт, предусматривающий взаимодействие в случае разрушения Турции. Воспользовавшись негативным имиджем Франции, Николай удачно использует французскую инициативу по разделу Оттоманской Порты: Франция делает ставку на арабов, пытающихся создать империю во главе с Магометом Али; Россия как заступница – при молчаливой поддержке Австрии – привязывает к себе Турцию союзом и утверждает контроль над проливами. Следствием становится формирование англо-французского блока (первой в истории Entente cordiale[27]), развернутого против русско-германского блока на востоке. Фактически эти годы, а отнюдь не 1815, представляли подлинный максимум российского напора на Европу в XIX в. – напора, основанного на расколе Европы.

Эта стратегия вызывала серьезную, жесткую критику в прошлом столетии. Славянофилы яростно критиковали политику, предполагающую русские гарантии центрально-европейским империям, и тем самым исключающую здесь революционные шаги, направленные на создание славянского пространства под русской гегемонией. Позднейшие историки (например, С.С. Татищев) полагали намного более предпочтительным для России сговор с Францией в видах одновременно дестабилизации и раздела Турции и ослабления Германии. Защитники политики Николая I оказали ей не лучшую услугу: так, КВ. Нессельроде в известной отповеди Погодину утверждал, что у Николая перед постоянной угрозой польской революции просто и выхода не было, как ориентироваться на союз с Веной и Берлином. На самом деле положение было не таким уж безвыходным, судя по тому, что сам Николай какое-то время помышлял сбросить с рук польскую обузу, передав земли Царства Польского Австрии и Пруссии (и тем подложив под эти монархии геополитическую мину, делающую их заложниками союза с Россией, но вместе с тем, теряя прямой доступ в германские земли, утрачивая гарантированную возможность вмешательства в их дела, ослабляя «европейское присутствие» России). На самом деле, в условиях, когда выбор был между центральным блоком и опорой на Францию, едва ли последний выбор был лучше: раздел Турции при австрийском сопротивлении был маловероятным, между тем со стороны Франции, выдвигающейся на роль центра, территориально дистанцированного от России, постоянно приходилось ждать чего-либо вроде «проекта Талейрана» или «проекта Полиньяка», где французская гегемония в Европе компенсировалась бы господством на Балканах Австрии – противороссийского сторожа. Биполярность, оформившаяся в 30-х, была не просто производна от идеологических спекуляций; фактически благодаря ей возрождался старый европейский расклад с противостоянием двух центров (притом, что мятежная Пруссия инкорпорировалась в восточное пространство, а вместе с тем, в его рамках гегемонистское одеяло очевидно «перетягивалось» в пользу Петербурга, выдвигавшегося на роль «центра Германии»). Между тем, Франции – покровительнице Магомета Али – отводилась роль козла отпущения, пугающего германские власти и заодно дестабилизирующего Турцию, обнаруживая перед миром нежизнеспособность этой державы и снимая с России ответственность за назревающий ее передел. Николай I делал лучшее, что можно было в ситуации, когда Россия пыталась сохранить за собой роль европейского оплота. Собственно, его шаги в конце 1840-х и после 1850-х – поход на подавление венгерской революции, а затем в 1850-х – обуздание претензий Пруссии на северогерманскую гегемонию – были всё в том же ключе. Приверженцы радикальной политики, как Погодин или Тютчев, жестоко упрекали режим за то, что тот не воспользовался шансами прямой экспансии, которые открывала революционно-националистическая дестабилизация, разрыхляющая Европу. Разумеется, «революциефобия» Николая сыграла свою роль, делая некоторые сценарии заведомо подозрительными для него. Можно лишь сказать, что он продолжил свой предыдущий континентальный курс: всё более превращая Германию в подставное имя для России и препятствуя функционированию в лице Франции нового гегемонистского центра (тот же Тютчев после венгерского похода признавался, что «Австрия спасаемая – это уже наполовину Австрия поглощенная»). Собственно, в сложившейся ситуации это был путь вполне оправданный – и если считать, что в 1848–1849 гг. Николай упустил какие-то шансы (что спорно), то единственно, что можно сказать: над ним тяготела инерция 15-летнего и, как представлялось, плодотворного курса.