Андрей Кобяков - Анонимная война. От аналитиков Изборского клуба Страница 4

Повсеместная претензия протестной массы к правительствам — ограничение доступа к информации или ее сокрытие (цензура).

1.3. Новые революционные движения и истеблишмент

Взаимоотношения протестных движений с элитами проявляется как в целях, декларируемых демонстрантами, так и в их связях с политическими структурами. В одних странах Ближнего Востока «революционные аппетиты» ограничивались смещением правительств (Иордания, Марокко), в других свержение правителя сопровождалось демонтажом правящей партии и остракизмом (поношением) связанных с ней бизнес-элит, в третьих случаях преследовалась цель полного слома политико-экономической модели, с опорой на этнорегиональные и племенные субструктуры (Ливия, Сирия). К третьему варианту близки чаяния оппозиционных групп в среднеазиатских странах бывшего СССР с авторитарным правлением.

В странах Запада потенциал протестной массы усиливается неформальными связями с частью истеблишмента и вовлечением общественных структур и ассоциаций. Аналогичные связи мобилизуются новой оппозицией в Восточной Европе и реформированных по европейской модели странах бывшего СССР.

Общим предметом нападок становятся правоохранители — как отдельные службы (внутренняя разведка МВД в Египте) и как сословие в целом. В ответ силовые структуры в ряде стран мобилизуются, привлекая консервативные партии и СМИ и апеллируя к опыту усмирительных операций. Протестное движение, в свою очередь, перетягивает к себе силовиков, особенно пострадавших в ходе таких операций («Революционные офицеры» в Египте, «Ветераны за Occupy» в США, «Шоврим штика» в Израиле).

Вовлечение элит и контр-элит в информационно-психологическое противостояние создает внешнее впечатление «бесконтрольности» процесса: возникновение бренда Occupy в США и реальные полицейские меры, предпринимаемые против демонстрантов, воспринимаются не как политический театр, а как «всамделишный» революционный процесс, соблазняющий новые массы символикой и месседжами. Предположение о том, что в ведущих странах Запада возможна «внутренняя война», кажется нелепостью значительной части экспертного сообщества. Однако феномен «внутренней войны» не противоречит целеполаганию манипуляций глобального масштаба. Об этом свидетельствует следующее описание информационной войны, данное полковником Ричардом Шафранским (RAND Corp.): «Информационная война может быть частью сетевой войны (“кибервойны”), или выступать в качестве самостоятельной формы ведения военных действий, а в качестве “противника” рассматривается любой объект, чьи действия противоречат достижению поставленных целей. За пределами своего государства это может быть “образ врага” или “не мы”, а внутри — любой, кто противостоит или недостаточно поддерживает руководство (“лидера”), которое управляет средствами информационной войны. Если члены группы не поддерживают цели “лидера” в ходе противоборства (warfare), внутренняя информационная война (включающая пропаганду, ложь, террористические акты и слухи) может быть использована для их принуждения быть более лояльными по отношению к “лидеру” и его целям».

1.4. Новые революционные движения и СМИ

Освещение протестных движений в мировых СМИ также имеет определенные закономерности:

1) Формирование «лобби революций». Моральная поддержка массовых протестных движений в странах третьего мира в контексте критики «авторитарных режимов», наряду с сочувственным освещением массовых протестов и оправданием их разрушительных эксцессов обеспечивается а) мейнстримными изданиями со сложившейся леволиберальной репутацией (CNN в США, Guardian в Великобритании, La Republica в Италии, Haaretz в Израиле), б) новыми «прогрессивными» СМИ арабских стран — «Аль-Джазира» (Катар), «Аль-Масри аль-Юм» (Египет), а также СМИ, отстаивающими светский характер государства, — Hurriyet (Турция). Вместе с тем отдельная группа мейнстримных изданий (The Economist, Time, Huffington Post) становятся трибуной для полемистов и экспертов, оценивающих революции 2.0 как позитивный, «продемократический» процесс. Аналогичные пулы возникают в странах «перспективной трансформации» (включая Россию, Украину, Белоруссию, Казахстан) вокруг контрэлитных групп, вовлекая порталы и блоги культурной, экологической, гендерной, антикоррупционной направленности.

2) Зависимость от транснациональных фондов, квазигосударственных интеллектуальных центров, НПО и квази-НПО. Позиция ряда мейнстримных печатных и сетевых СМИ выражает установки института, с которым существуют давние отношения партнерства: Foreign Affairs и New York Times — с Советом по международным отношениям (CFR), Journal of Democracy — c National Endowment for Democracy, веб-издания Центра за американский прогресс (ThinkProgress, ClimateProgress) — с Open Society Foundations.

3) Остракизм «охранителей». Консервативные, праволиберальные и праволибертарианские издания, не одобряющие протестные инициативы и их месседжи, становятся объектом порицания (как «пособников режима»), высмеивания или пародирования.

4) Участие журналистов в протестном движении при попустительстве издателей, вопреки международному праву и профессиональным хартиям. Журналист-жертва идолизируется (в случае смерти) или получает мощный карьерный лифт.

5) «Сетевой шлейф». Размножение блогов, транслирующих месседжи и бренды протестных движений и одновременно пропагандирующих социальные сети и средства передачи текстовой и зрительной информации вместе с брендами их производителей.

6) Новый феномен, наблюдаемый с осени 2011 года, — беспрецедентные конфликты в мейнстримном медиасообществе, вовлекающие часть политической элиты в кампании травли «недостаточно лояльных» бизнес-групп (дело Мердока).

7) Еще один новый феномен — участие мейнстримных СМИ в системных (не частных) разоблачениях военно-политических и разведывательных ведомств в контексте противостояния глобальных групп финансового влияния и представляющих их интересы параполитических структур.

2. Мировоззренческие источники и составные части

2.1. Анархизм

Термин «анархизм» звучит в современной риторике массовых протестов как позитивный ярлык, а ряд дружественных веб-ресурсов (в частности, IRevolution), считают должным просвещение адептов в области истории этого направления.

Предметом спора К. Маркса и М.А. Бакунина была идентификация революционного класса: в отличие от Маркса, теоретик русского анархизма видел полезное активное начало не в наемных работниках крупной индустрии (пролетариате), а в босяках (люмпен-пролетариате, сословии вне закона).

Кредо состоит в отрицании любой иерархии, принуждения как такового, имущественных прав, семейных ценностей (апологетика свободной любви без ответственности перед потомством). Общественный идеал связан с демонтажом как любых институтов, так и достижений науки, культуры, богословия, и сводится к первобытнообщинным формам коллективной жизни в заведомо благоприятных природных или «тепличных» условиях.

Новейший анархизм воспроизводит тезисы идеологов прежних поколений в экстремальной форме. Так, российский портал OpenSpace.ru излагал императив абсолютной культурной революции в форме, предложенной супрематистом Казимиром Малевичем: он призывал советское правительство не защищать коллекции старого искусства, ибо их разрушение «откроет путь настоящему, живому искусству»: «Сжегши мертвеца, получаем один грамм порошку, следовательно, на одной аптечной полке могут поместиться тысячи кладбищ».

Практическое следование таким заветам можно было наблюдать при разграблении национальных музеев в Ираке, Киргизии, Ливии, Египте, Мали, осквернении святынь в Ливии и Сирии. В странах Запада и бывшего СССР флешмобы, перформансы, художественные инсталляции новейших анархистов по форме являются эпатажными (провокационными), по содержанию — смыслоразрушающими акциями: это не просто «пощечины общественному вкусу», а целенаправленный выбор сакральных объектов и способов их речевого и образного осквернения. Таким образом, достижение идеала осуществляется как через физическое разрушение, так и через использование художественных форм для деструкции религиозных смыслов (десакрализации).

Еще один элемент, обычно эвфемистически обозначаемый как «антипрогибиционизм»[2], в протестной практике сводится к свободе употребления наркотиков. Анархическая по форме и культурному сопровождению революция 1968 года «захватывала улицу» уже после распространения синтетической культуры New Age с «плацдарма» в Калифорнии и с «экспериментальными площадками» в Мексике.