Коллектив авторов - Доктрина Русского мира Страница 41

И вот, разрабатывая адекватную методологию для исследования цивилизаций, я нащупал очень важный термин, который называется «историал». Его ввел выдающийся религиовед Анри Корбен для изучения иранской шиитской цивилизации (сам он был француз-протестант). Историал – это не просто история, это то, что можно назвать иеро-историей, священной историей, или смысловой историей, семантической историей.

Дальше, если мы обращаемся к понятию времени в феноменологической философии, например, у Гуссерля, мы там находим очень интересный момент. Что такое «время» по Гуссерлю? Это семантическая секвенция. Но ведь и сама история несводима к набору фактов. Набор фактов – это физика. История – это набор интерпретаций фактов, это совокупность интерпретированной действительности, представляющая собой рассказ или смысловую последовательность.

Я согласен, что Русский мир – это, конечно же, не только географическое понятие, и не только языковое понятие. В Русском мире содержится совокупность и языкового, и пространственного, и теперь – самое главное – временного исторического измерения. Это не просто бытие русских во времени – но определенная структура времени.

Какова феноменологическая структура русского времени? Какова структура понимания русскими времени (а это означает понимание русскими самих себя)? Здесь возникает герменевтический круг. Ведь для того, чтобы определить, что такое «русский», нам надо сказать, какова наша история, потому что без этой истории мы не русские. А для того, чтобы сказать, какова наша история, надо сказать, кто такие русские. Одно невозможно объяснить без другого, но ни одно из этих явлений не может быть взято за изначальное. Русских без нашего русского времени, то есть без историала, нет. Но и историала нет без нас.

Время имеет смысл понимать не как схему, когда мы откладываем точку, и рассматриваем будущее и прошлое на линии относительно этой точки. Гуссерль сказал, что время надо понимать как музыку. Что это значит? Что мы берем ноту как элемент музыки; но она становится нотой или становится чем-то значимым только в том случае, если мы знаем предыдущую ноту (а желательно предыдущие ноты) и последующие ноты. Если мы возьмем эту ноту в отрыве от предыдущих и последующих, мы не сможем понять мелодию. Это будет не нота, это будет не музыка, это будет белый шум.

Поэтому если мы сейчас возьмем русских, вот как мы сейчас есть, как совокупность современного населения, мы вообще не получим никаких русских. На этом играют либералы, они говорят: «Вот смотрите, вот население есть со своими интересами. Вот и имейте с ним дело». Однако те, которые сегодня являются русскими чисто фактологически, живут на русской территории – это как раз не есть русские. Это та отдельная нота, которая лишена всякого смысла. И действительно, чем более русские современные, тем они менее русские, и тем более они бессмысленны. Посмотрите на наших детей: они на порядок бессмысленнее, чем мы, мы на порядок бессмысленнее наших отцов. По отношению к нашим прадедам – и говорить нечего!

Соответственно, мы наблюдаем отрыв от семантической секвенции, отрыв от стихии времени, которая у марксистов или либералов является объективной. А вот с точки зрения культуры время – это часть культуры, а мы – часть времени. Мы не просто живем во времени, мы и есть это время, мы – его нота. И эта нота становится нотой, а не белым шумом, если у нее есть прошлое. Тогда она идет выше или ниже, тогда она входит в ту или иную гармонию, и тогда она предполагает следующее разрешение.

К этому и можно свести понятие «историал». Мы, русские, приобретаем смысл только тогда, когда у нас есть осмысленное прошлое, которое придает смысл нашему настоящему, и благодаря этому смыслу, нашему настоящему, мы творим или играем ноту нашего русского будущего. То есть когда нам дано все русское время целиком. Часть русского времени, например, «мы живем в великую эпоху»… Бог его знает, какая это эпоха – великая или низкая! Если мы будем смотреть только на нее, мы вообще этого не поймем. Историал мыслится только гораздо более широкими пропорциями.

Нам сегодня жизненно необходимо, чтобы быть Русским миром, чтобы быть русскими, чтобы быть носителями идентичности, какое-то, пусть очень приблизительное, согласие относительно нашего прошлого. Есть ли оно сейчас? Ясно, что нет. Соответственно, это, на мой взгляд, глубокая проблема. Любое прошлое – это всегда некая интерпретация, некий миф, если угодно, некий концепт. Так было всегда, и так есть, и так будет.

Так вот, это прошлое нам надо, по большому счету, создать или вообразить. Придумать. Наше русское прошлое нам не дано, это задание, а не данность. И вот если мы его сейчас не создадим, его и не будет. Если прошлое бессмысленно, его нет, это чужое прошлое. Мы не можем продолжать жить, как русские, если у нас нет прошлого. Мы не родим русских детей, мы не передадим им наш язык, нашу культуру, мы не сможем сформировать образ русского будущего, если у нас нет образа, консенсуса и согласия в отношении русского прошлого.

Мы все – русские люди. Мы что-то, как-то, где-то, в чем-то уже есть. Русское есть сквозь нас. А вот дальше мы начинаем орать: «Я правый», «Я левый», «Я за коммунистов», «Я за царистов», за каких-то еще там, «Я с этим не согласен», «А Петров у меня деньги взял и не отдал до сих пор». И сразу возникает какая-то уже высокая степень схоластики.

Не обратиться ли нам к корням, к базовым корням? Не подойти ли к русскому как к явлению, о котором мы спросим себя в самом изначальном подходе? А это означает в каком-то смысле вернуться году к 1988-му – 1989-му, когда распадался Советский Союз, распадались коммунистические догматы, и оттуда, из-под этого льда, появлялись русские люди. Первые, наивные, с обществом «Память», с какими-то иконами, с какими-то невероятными идеями, с язычеством, с маразмом. Естественно, потому что из темноты кто вылезал? Такие вот монстры. Но потом вдруг мы куда-то очень быстро ушли. И сейчас, мне кажется, надо вернуться к этому почти утробному, пренатальному состоянию русского самосознания, выходящего из советского периода. Вот там была феноменология, там было понятно, что что-то сейчас назревает, сейчас можно о чем-то сказать. Например, можно поднять вопрос о евреях. Это интереснейший вопрос, который все вроде выяснили за эти тридцать лет – но опять ничего не понятно. Или вопрос о коммунистах. Или вопрос о Петре. Или о староверах. Эти все вопросы не решены за эти тридцать лет вообще. Они даже не поставлены толком!

Что касается текущего исторического момента – Русская весна не является природным явлением, она зависит от нас. Приведу мои любимые слова Курцио Малапарте о том, что ничто не потеряно, пока не потеряно все. Через два года после Русской весны я посмотрел вокруг себя, на себя, внутрь себя и подумал: «Много потеряно, понятно, но не все же! Ну, Донбасс мы пока не сдали, Крым-то наш, в Латакии мы стоим. Да, скажут, завтра этого не будет. Ну, вот завтра и поговорим!»

Сергей ЧЕРНЯХОВСКИЙ,

профессор, доктор политических наук:

Базовым началом русской ментальности было понимание себя как народа, который создан, чтобы познать истину других народов, усвоить богатство других культур, выработать на этой основе некую высшую истину – и дарить её всем остальным народам. В этом отношении, в каком-то плане, Русский мир – это мир по-русски, это весь мир, пропущенный через русскую культуру и обогащённый ею.

В условиях массового общества с высокой степенью атомизации притягательными становятся центры проявления силы, которое заключается в двух моментах: простое и яркое представление о мире и заявление энергичного, сильного действия. Те, кто дают автомат Калашникова – те выигрывают. То знамя, под которым ты получаешь автомат и некоторое объяснение мира, лестное для тебя – становится притягательным. Отсюда возникает вопрос о том, что те образы, которые идут из России, могут быть притягательны для людей разных народов и культур.

Россия в тех или иных формах и на разных этапах выступала как интеллектуальный лидер: для части земель – в образе единственного в мире православного царства; для определённой части мира – как образ первого в мире пролетарского государства; для людей, живущих во всём мире – как образ страны, осуществляющей прорыв в будущее и создающей нечто невиданное.

И в понятие Русского мира мы должны сегодня вкладывать этот момент морально-интеллектуального лидерства, которое Россия предъявляет миру не только для того, чтобы сделать его русским и соответствующим своей ментальности, а для того, чтобы его спасти. Потому что сейчас мир столкнулся, во-первых, с мощными потоками социально-исторической энтропии, а, во-вторых, с запуском механизма исторического регресса. Он откатывается назад. До XX века он восходил, а сейчас он усиленно катится вниз, к состоянию до монотеизма, к состоянию варварства.