Борис Фрезинский - Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) Страница 42

Познакомился Эренбург и с начальником строительства, через 5 лет расстрелянным, — «старый большевик С. М. Франкфурт был одержимым, иначе не скажешь, он почти не спал, ел на ходу»[380]. Руководство Кузнецкстроя выделило Эренбургу автомобиль для поездки в ближайшие шорские улусы; в районе села Кузедеева писателю удалось повстречать одного из последних шаманов Горной Шории[381].

8 октября Эренбург уже был в Томске. В химкорпусе Томского университета он беседовал с научными работниками; встречался с местными писателями, побывал у студентов[382]. 11 октября — Новосибирск, снова встречи с писателями, журналистами, рабкорами[383]. 13 октября Эренбург выехал в Свердловск. В дороге, 14 октября, он сообщает в Париж Савичам:

«Пишу вам в поезде: еду из Новосибирска в Свердловск. Видел Кузнецкую стройку, шорцев, дома, грусть и студентов Томска, „Сибчикаго“, то есть Корбюзье и пыль, тайгу и степи. Еще недавно было бабье лето, ходил по Томску без пальто, зима пришла сразу — ледяным ветром, выпал снег. Сейчас голая степь, кой-где она побелена. Вечер (у вас еще день — вы, м. б., сидите в „Доме“ (кафе в Париже, где Эренбург обычно встречался с друзьями. — Б.Ф.)). Голова моя забита до отказа. Свердловск смотрю из жадности. Устал так, что в вагоне все время сплю тупым и тяжелым сном… <…> Я провел уже 12 ночей в поезде (не считая пути из Парижа в Москву). Ем когда как, но привык и ко щам. Курю, что попадается. Мысль о литературной работе привлекает и страшит…»[384].

В Свердловске Эренбург осмотрел Уралмашстрой, Верх-Исетский завод, Гранильную фабрику, Втузстрой. Состоялась и встреча с местным литературным активом, издателями, работниками театров:

«У нас много больших талантливых писателей, но еще мало больших талантливых произведений, — сказал Эренбург на этой встрече. — Наша литература до сих пор увлекалась событиями и вещами, забывая о самом главном — о живых людях, либо показывая их такими, какими они должны или не должны быть. Такая педагогическая устремленность, полезная, может быть, сама по себе, далеко не исчерпывает всей воспитательной роли художественной литературы»[385].

Кузнецкая стройка и ее люди запомнилась Эренбургу надолго: «Я видел этих людей окрыленными в 1932 году. Потом крылья стали не по сезону. Крылья первой пятилетки достались по наследству детям вместе с заводами-гигантами, оплаченными очень дорогой ценой»[386].

В начале ноября 1932 года писатель вернулся во Францию; месяц ушел на книгу «Мой Париж».

Еще до того, как засесть за работу над «Днем вторым», Эренбург принял решение опубликовать по-французски некоторые из записей и документов, собранных в поездке по Сибири и Уралу, — и они появились в первом номере журнала «La Nouvelle revue française» за 1933 год. Там напечатаны стенограммы бесед со студентами-физиками, закончившими рабфак Томского университета, и их письма. В предисловии к этой публикации Эренбург написал:

«Обычно писатель не знакомит читателей с различными материалами, которые помогали ему написать книгу; но мне кажется, что эти документы представляют собой ценность независимо от моей работы. Многим они покажутся более убедительными, чем самый удачный роман»[387].

Непосредственная работа над романом о Кузнецке началась во второй половине декабря. Эренбург умел давать названия своим книгам. В этом случае название родилось раньше романа. Эренбург объяснял его так:

«По библейской легенде, мир был создан в шесть дней. В первый день свет отделился от тьмы, день от ночи; во второй — твердь от хляби, суша от морей. Человек был создан только на шестой день. Мне казалось, что в создании нового общества годы первой пятилетки были днем вторым: твердь постепенно отделялась от хляби»[388].

Обратимся снова к письмам, которые отправлял из Парижа Эренбург своему московскому секретарю В. А. Мильман.

14 января 1933 года: «Я очень много работаю: написал свыше трети романа, в котором будет листов 15, если не больше. Роман — советский»[389]. Последняя фраза употреблена Эренбургом в адрес собственного произведения впервые. Конечно, она означает всего лишь, что эту книгу он впервые писал под присмотром жесткого внутреннего редактора (прежние были либеральны). Главное было продумано и не подлежало коррекции: он писал о стройке и энтузиазме, а не о бесчеловечных условиях, в которых трудятся люди, и не об их низком культурном уровне. Но внутренний редактор не слишком усердствовал, и при выбранном ракурсе в кадр попадали многие детали, годящиеся для совсем других повествований. Именно потому этот редактор и не мог гарантировать идеологическое качество продукции, а Эренбург не знал, напечатают книгу или нет (усердным внутренний редактор Эренбург так и не стал, хотя со временем, увы, опыта набрался).

25 января 1933 года Мильман была отправлена первая глава романа для публикации в «Вечерке» («Очень сомневаюсь, что подойдет, — писал он. — Только не резать! Я сижу все время над романом. Написал половину. Хочу кончить к концу марта»[390]). Эта глава, написанная с эпической силой, дает человеческую панораму стройки, т. е. тот фон, на котором разворачиваются основные конфликты книги. В ней с непривычной для советской прозы тех лет прямотой и резкостью говорится о жестоких условиях стройки. Противники романа всегда охотно цитировали именно эту главу, подкрепляя обвинения автора в сгущении красок и преклонении перед стихийностью[391].

8 февраля Эренбург сообщает: «уже перевалил хребет», а 20-го, узнав, что с публикацией первой главы, как он и опасался, возникли трудности, пишет: «посылаю Вам другой отрывок из романа. Он, к сожалению, менее общего характера, притом из середины. Но это, как будто, хорошие страницы. Я выбрал самое подходящее, если это не подойдет, проникнусь законным пессимизмом (не касательно Вас, а касательно романа) <…>. Я по-прежнему исступленно работаю. Через две недели закончу роман»[392].

Вспоминая работу над «Днем вторым», Эренбург рассказывал в мемуарах «Люди, годы, жизнь»:

«Почти каждый день ко мне приходил И. Э. Бабель (живший тогда в Париже. — Б.Ф.), читал страницы романа, иногда одобрял, иногда говорил: нужно переписать еще раз, есть пустые места, невыписанные углы <…>. Порой, снимая после чтения очки, Исаак Эммануилович лукаво улыбался: „Ну, если напечатают, это будет чудо“ <…>. Дочитав последнюю страницу, Бабель сказал: „Вышло“, в его устах для меня это было высшей похвалой»[393].

4 марта Эренбург хвастался Лидину:

«Я кончил роман „День второй“ о молодежи: Кузнецк, Томск. Сава (так Эренбург звал О. Г. Савича. — Б.Ф.) и пр. уверяют, что это лучшее из мной написанного. Сам я доволен, что кончил, — писал с таким ражем, что боялся — не допишу»[394].

Второй отрывок, посланный Эренбургом Мильман, назывался «Письмо Ирины»; как и первый, он застрял в редакционном портфеле. 3 марта Эренбург написал своему секретарю:

«Я посылаю Вам статейку „Парагвиана“ об эмигрантах. Кажется, весело[395]. Прошу оценить: три дня тому назад я кончил роман и тот час же написал для Вечерки статейку <…>. Но что же с моим вторым отрывком из романа? Думаю, что те затруднения, которые у Вас встали при первой главе, не могли встать при „Письме“. Жду от Вас ответа касательно этого. Вы понимаете сами, как меня волнует все, касающееся моего нового романа <…>. Роман мой кончен. Сейчас делаю последние поправки <…>. Роман уже переводят. Можете о нем дать заметку в „литературной хронике“[396]»[397].

Эренбург здесь пишет о переводе на французский, который уже готовился. Надеясь, что зарубежные издания романа и отклики прессы помогут «пробить» книгу в Москве, Эренбург 22 апреля обратился к Юлиану Тувиму с просьбой помочь издать роман в Польше: «К этому роману я отношусь с большой заботой, так как это, кажется, моя „основная“ вещь»[398]. Перевести роман на польский собирался поэт Владислав Броневский. Эренбург писал ему: «Я сам, не в пример многим другим моим книгам, люблю „День второй“, и мысль, что эту книгу переведет не ремесленник, но поэт, меня бесконечно радует»[399].

Еще 9 марта Эренбург посылает Мильман две главы из романа, на сей раз для «Литературной газеты»: «Надеюсь, что для них это подойдет и они смогут напечатать: это скорее литературный материал, нежели газетный <…>. Рукопись романа я посылаю Гусеву[400] диппочтой»[401]. Конечно, «Литературная газета» главы придержала.