Константин Базили - Сирия и Палестина под турецким правительством в историческом и политическом отношениях Страница 48

Эмир Бешир искусно воспользовался благоприятными для него обстоятельствами под египетским правлением, обуздал мелочных тиранов, шейхов и эмиров, привязал народные массы к своему деспотизму, распространил по всем округам ливанским непосредственную свою власть и нажил богатства и славу. Совершенная безопасность водворилась в горах, и период этот ознаменован редким благоденствием и развитием торговли и промышленности. После запретительной системы и произвольной монополии прежних пашей свобода, дарованная торговле египетским правлением, придала новую жизнь поморским городам. Сайда, Бейрут и Тараблюс сделались вольными рынками для горцев, которые обменивали здесь свой шелк и деревянное масло на хлеб и на продукты европейской промышленности. Производительность усилилась по крайней мере одной третью на Ливане, а потребление заморских произведений удвоилось. Веротерпимость египетских властей возвысила христианские племена Ливана и в собственных их глазах, и в мнении соседственных племен. Семейства эмиров Шихаб и Абу Лама, о крещении которых мы уже имели случай говорить, стали открыто исповедовать христианскую веру.

Во всех действиях правительственной и частной жизни хитрая политика эмира клонилась к тому, чтобы постепенно укреплять свою власть на Ливане, содержать вассалов и родственников своих в почтительном повиновении, поддерживать в народе страх периодическими зрелищами казней, а главное, придавать такой оборот и такой вид всем делам по управлению, чтобы более и более распространять мнение о том, что один он в состоянии содержать в повиновении племена ливанские, но в то же время слыть в глазах своего народа его заступником от притеснений египетских властей. Все строгие меры, все эти умножившиеся в его время и для его обогащения прямые и косвенные налоги приписывал он воле паши, представлял себя покорным исполнителем, а в своем кругу, вслух своих горцев, не упускал случая роптать от имени своего народа.

Если, с одной стороны, благосклонность паши к эмиру была основана единственно на политическом расчете, зато и преданность эмира к Мухаммеду Али не менее того была личиной собственных его видов. Эмир не мог не предчувствовать, что с изменением обстоятельств властолюбивый паша не преминул бы разрушить это здание, которое с его ведома так тщательно воздвигалось на горах, наперекор общей системе политического устройства Сирии. Лет восемь сряду эти два старика, паша и эмир, хитрили таким образом друг пред другом; первый ждал только решения великой задачи о своих правах на Сирию, чтобы низвергнуть своего любимца, второй стремился лишь к тому, чтобы внушать своему народу недоверие к паше, его покровителю, и путать дела, чтобы оставаться лицом необходимым и утвердить на более прочном основании права свои и своего рода на Ливане.

Планы обоих в одно время созревали, и оба хорошо понимали друг друга; но оба продолжали по-прежнему обмениваться ласковыми речами и уверениями в преданности. Ибрахим-паша, во всем слепо покоряясь политике своего отца, не мог, однако, по вспыльчивому своему нраву терпеливо сносить проделки эмира, который умышленно угнетал свой народ, чтобы направлять общее негодование на пашу, а себя самого выставлять ходатаем и покровителем угнетенных. Однажды по поводу ропота народного на непомерные налоги Ибрахим стал упрекать эмира в сребролюбии и в том, что он не сообразовался с волей старого паши и по своему произволу облагал подвластные ему племена. «Светлейший паша, — отвечал ему эмир, — я принужден так действовать общего покоя нашего ради; жители наших гор имеют те же привычки, что и мулы ливанские, и с ними надо поступать как с мулами». «Как это?» — спросил Ибрахим. — «Не заметили ли вы, светлейший владыко (саадет-афендина), в ваших походах, что ливанские мулы тогда только идут спокойно от ночлега до ночлега, когда они навьючены ровно 80 батманами (13 пуд.) по местному обычаю? Убавьте вьюк, они во всю дорогу шалят и вьюки сбрасывают, и брыкают, и сами себя вдвое утомляют». Ответ был кстати, и Ибрахим расхохотался. Теория эмира была, по несчастью, оправдана и принужденным благоденствием горцев под его правлением, и последовавшим затем кризисом.

Приступим теперь к изложению политических обстоятельств, породивших этот переворот.

Глава 10

Состояние дел в начале 1839 г. — Расположения Махмуда. — Обратный взгляд на переговоры султана с пашой. — Безуспешное ходатайство Франции. — Невестка Мухаммеда Али в столице. — Перемена министерства. — Сарим-эфенди в Египте. — Военные приготовления султана. — Новые возгласы Мухаммеда Али о независимости и ответ европейских кабинетов. — Поездка паши к верховьям Нила. — Его нота генеральным консулам. — Приближение османской армии к сирийской границе. — Борьба Махмуда с министерством. — Советы любимцев. — Скрытность султана. — Обширный план вторжения в Сирию. — Самонадеянность сераскира Хафиз-паши

1839 год наступал под грозными знаменами для египетского владычества в Сирии. Правда, мятежи были утишены; гражданское устройство края усовершенствовано; торговля процветала, внутренние сообщения до того обезопасены, что пешеход один, без конвоя, шел от Халеба до Газы с векселями и пачками денег для купцов; повеления не только Мухаммеда Али, но и дамасского его наместника и окружных муселимов внушали несравненно более страха, чем султанские фирманы в последний период владычества турецкого в Сирии; горские племена склоняли выю под ненавистный закон рекрутства, все сословия были обезоружены, а если у кого и хранилось ружье или ятаган, то они, верно, ржавели, будто заветные клады, где-нибудь под скалой, в сокровенном ущелье гор или в утробе земли; ропот народный выражался только глухими стонами от одного конца Сирии до другого, а дерзновенные роптатели и всяк, кто посмел бы хотя впотьмах подстрекать народ к сопротивлению или рассеивать слухи неприязненные, подвергался беспощадной опале. В Дамаске и Тараблюсе, в этих двух городах, где сходство натуры, благоуханное прозябение и обилие вод будто поддерживают моральное и физическое сродство в жителях, Ибрахим напугал воображения зрелищем кровавой казни почетных мусульман за их происки и ропот. Около 40 тыс. регулярного войска занимали Сирию. Укрепления Колек-Богаза и Акки достраивались грозными сторожами внутренней и внешней безопасности не края, но правительства, обнявшего свою изнеможенную добычу в железные рукавицы и тщательно следившего за всяким ее трепетанием.

А между тем гроза собиралась на севере. Сирийские народонаселения чутким ухом подслушивали далекие ее отголоски, едва смея предаваться утешительной надежде освобождения от ига, спасительного во всех отношениях, но тяжкого для страны, привыкшей к жизни разгульной и буйной.

Мы говорили уже о расположении султана Махмуда к египетскому паше. Обида, нанесенная в 1833 г. султанскому величеству в глазах всего правоверного народа и Европы, была тем чувствительнее для честолюбивой его души, что судьба, часто ему изменявшая в борьбе с внешними врагами, была постоянно благоприятна той великой мысли, которая ознаменовала царствование Махмуда, — восстановлению единодержавия в империи, истощенной своим феодальным устройством, несмотря на осеняющий ее призрак восточного деспотизма, и которая, видимо, клонилась к раздроблению по следам ее западной соседки — империи Германской.

Все строптивые вассалы принесли один за другим свою покорность или свою преступную голову к вратам серальским. Народонаселения стали более или менее вкушать первые плоды преобразований и отдыхать под скипетром законного государя от военного деспотизма бунчуков. Сам султан, освобожденный исполинским трудом от опеки янычар и от дерзких предприятий наместников своих в областях, мог, наконец, царствовать и самодержавно повелевать в своей империи. Он был вправе ждать от своих преемников славного прозвания восстановителя османского колосса не в смысле завоевателя, но в смысле более почетном — преобразователя.

Что же, великий подвиг Махмуда оставался несовершенным: Мухаммед Али не только продолжал с успехом свой постоянный бунт, держа в руках три обширные области, колыбель ислама, но, кроме того, он грозным метеором носился над всей империей, и его пример и его успехи служили как бы продлитием ненавистной старины, разрушению которой султан посвящал всю свою деятельность.

После Кютахийского договора Махмуд с успехом продолжал формирование своей армии и занимался устройством разных отраслей по внутреннему управлению империи. Та же непреклонная воля, которой ознаменованы кровавые начинания его подвига, проявлялась во всем направлении гения, осужденного беспощадно разрушать кругом себя, бороться с предрассудками своего народа и с накопленным в два века злом, прежде чем воссоздать из обломков стройное здание, им замышленное. Преобразования правительственные были удачно совершаемы в столице, а успехи султанского оружия в Румелии и в Анатолии очищали им дорогу в области. Хафиз-паша, фельдмаршал Востока, довершал покорение курдов и подчинял рекрутскому набору горские племена, не признававшие дотоле никакой власти. Затем он оставался в Анатолии и прилежно устраивал свою армию при содействии прусских офицеров генерального штаба, вызванных Портой для руководства уже не полков в строевой службе, но генералов, еще не посвященных в науку европейской стратегии.