Николай Добрюха - Как убивали Сталина Страница 5

Эти личные опасения Ленина вскоре действительно оправдываются. Уже 25-го ноября самым настойчивым образом врачи предписывают Ленину неделю абсолютного отдыха. Видимо, и сам Ленин предчувствует возможность неожиданного полного выхода из строя, и поэтому 30-го ноября пишет записку библиотекарю Ш. М. Манучарьянц с просьбой сохранить у него на полке книгу Энгельса «Политическое завещание»…

И вот тут обнаруживается сенсация, которая состоит в том, что Ленин сам принял решение об уходе со своего поста. И причина этого была не в стремлении Сталина и других соратников, создав соответствующие условия, любыми способами добиться его смещения, а в том, что после основательных консультаций с разными врачами Ленин отчетливо и окончательно осознал, что его ждет один единственный исход, а именно: уже в текущем 1922 году развитие болезни грозит полным параличом тела и отказом мозга… А это означает неотвратимое наступление безумия, что в конце концов и случилось. Разумеется, о скоро предстоящей трагедии знали соратники. И, значит, у них не было необходимости каким-то образом искусственно избавиться от вождя. Так что слухи, например, о желании Сталина с этой целью отравить Ленина — плод политической непорядочности или обычного невежества.

Вместе с тем вопрос о яде для вождя действительно встал перед Сталиным достаточно остро. Но почему? На этот вопрос однозначно отвечают документы, впервые собранные в систему. Эти документы свидетельствуют, что критическое состояние Ленина, заставившее его принять окончательное решение об отставке и срочно взяться за составление «Политического завещания» в виде так называемых «последних писем и статей», еще более ухудшилось в результате конфликта Сталина и Крупской 22 декабря 1922 года и стало совсем безнадежным после приступа 7 марта 23-го года. В обоих случаях осложнение было спровоцировано безответственным поведением Крупской, действовавшей вопреки категорическим требованиям врачей оберегать и ограждать Ленина от любых волнений. Сталин по решению ЦК пытался призвать Крупскую к соблюдению порядков, установленных врачами. Однако это только осложнило положение. Разгоревшийся конфликт быстро распространился на новых действующих лиц и закончился подключением к нему самого Ленина, что, с точки зрения врачей, было совершенно недопустимо. В итоге произошло уже непоправимое ухудшение здоровья вождя.

7-го декабря вечером Ленин уезжает в Горки, 12-го декабря возвращается в Москву, и уже 13-го декабря следуют два новых приступа болезни.

Что же происходило 12-го и могло послужить причиной приступов? Оказывается, по возвращении из Горок с 6 часов до 6.45 Ленин беседовал с Дзержинским о его поездке в Грузию во главе комиссии Политбюро для разбора конфликта между Заккрайкомом и группой Мдивани. Позже, 24-го января 1923 года, поручая запросить материалы комиссии по грузинскому национальному вопросу, Ленин скажет: «Накануне моей болезни Дзержинский говорил мне о работе комиссии и об «инциденте» (то есть о рукоприкладстве Орджоникидзе в ответ на оскорбление, — НАД.), и это на меня очень тяжело повлияло». «С большим трудом, — записано в истории болезни, — удалось уговорить Владимира Ильича не выступать ни в каких заседаниях, и на время совершенно отказаться от работы. Владимир Ильич в конце концов на это согласился и сказал, что сегодня же начнет ликвидировать свои дела».

С этого времени Ленин несколько дней работал дома — диктовал письма, давал различные поручения, стремясь закончить дела, которым придавал особенно важное значение. В письме о распределении работы между заместителями председателя СНК и СТО он откровенно говорит: «Ввиду повторения болезни я должен ликвидировать сейчас всякую политическую работу и возобновить свой отпуск». А через 2 дня, 15-го декабря, диктуя письмо Сталину для членов ЦК, довольно обреченно сообщает: «Я кончил теперь ликвидацию своих дел и могу уезжать спокойно». И в эту же ночь, в ночь с 15-го на 16-ое, наступает резкое ухудшение в состоянии здоровья Ленина.

Чрезвычайно критическое состояние вождя и систематическое нарушение режима окружающими (в том числе и родными) заставляет пойти на нерядовой шаг: специальным постановлением 18-го декабря 1922 года пленум ЦК РКП(б) возлагает на Сталина персональную ответственность за соблюдение режима, установленного для Ленина врачами.

Подчеркиваю: врачами! Однако режим по-прежнему нарушается и… прежде всего — Крупской, что состояние Ленина усугубляет до предела. Крупская вместо того, чтобы как-то отвлечь его от политических дел, начинает, например, записывать под его диктовку письмо Троцкому по весьма спорному вопросу о монополии внешней торговли. Это делается 21-го декабря, а в ночь с 22-го на 23-е происходит дальнейшее опасное ухудшение состояния Ленина: наступает паралич правой руки и правой ноги. Это второй предсмертный сигнал. Первый, напомню, случился 25–27 мая 1922 года…

И тогда Сталин, выведенный из себя случившимся, в ту же ночь звонит Крупской и делает ей выговор в резкой форме с предупреждением передать дело в Контрольную комиссию «за то, что она записала под диктовку названное выше письмо».. без разрешения врачей. Крупская утверждает, что разрешение врачей было. Сталин возмущен ложью: врачи, — согласно установке пленума, — не могли дать такое разрешение, не поставив в известность Сталина. Крупская отвечает, что в конце концов Ленин ее муж, и она лучше всяких врачей знает, что ему можно, а чего нельзя; и вообще… прошу не вмешиваться в нашу личную жизнь! «Это Вы в постели можете знать, что можно, а чего нельзя, — говорит Сталин, — здесь же дело касается интересов партии, а ее интересы мне дороже всего!» Начинается разговор на повышенных тонах. Если верить слухам, — кстати, изложенным Шатровым в пьесе «Дальше, дальше, дальше…» в порядке достоверной информации, — Сталин закончил это телефонное столкновение следующими словами: «Спать с вождем — еще не значит иметь право собственности на вождя. Ленин принадлежит не только Вам, но и партии и… прежде всего партии!» (Примечание. По версии Молотова, Сталин сказал: «Пользоваться одним нужником с вождем — еще не значит…» и т. д.).

Естественно, что все эти или подобные слова были восприняты Крупской как «грубейшая выходка» со стороны Сталина, который, несомненно, потерял самообладание, услышав от Крупской очевидную ложь: дескать, разрешили врачи… Правда, тогда же или чуть позже (но явно до последнего письма Ленина 5–6 марта 23-го года) Сталин предложил Крупской, и та «выразила согласие забыть сказанное». Вместе с тем было бы несправедливо игнорировать обстоятельства, из-за которых внезапно и предельно опасно обострилась болезнь Ленина, за чье здоровье Сталин не только нес персональную партийную ответственность, но и неподдельно переживал. Это видно хотя бы из его ответа на попытку сравнить его с Лениным: «Что касается меня, то я только ученик Ленина, и цель моей жизни — быть достойным его учеником».

Однако вернемся к тому, из-за чего случился телефонный конфликт между Сталиным и Крупской: было ли разрешение врачей на диктовку письма Троцкому? Причем, это должно было быть не просто разрешение врачей, а разрешение (согласно требованию пленума), обязательно согласованное с ответственным за соблюдение больничного режима лицом, т. е. со Сталиным. Что второй части дела не было — это ясно! Но была ли хотя бы первая часть? Даже из личных признаний Крупской в двух письмах тех дней следует однозначный ответ: «Нет!» Вот эти письма.

Первое — это сопроводительный текст на послании Ленина Троцкому от 21-го декабря 1922 года: «Лев Давидович! Профессор Ферстер разрешил сегодня Владимиру Ильичу продиктовать письмо, и он продиктовал мне следующее письмо к Вам». После текста письма Крупская добавляет: «Владимир Ильич просит также позвонить ему ответ. Н. К. Ульянова».

Обратите внимание! Не врачи разрешили, а врач — профессор Ферстер! Врач же — далеко не врачи, ибо врачи — это уже консилиум, т. е. гораздо более влиятельная и ответственная медицинская инстанция.

Второе письмо — это жалоба Л. Б. Каменеву на Сталина 23-го декабря, т. е. на другой день после телефонного конфликта: «Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей (Тут Крупская уже осознает свое нарушение и потому пишет уже не врача, а врачей. — НАД.), Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача (Здесь Крупская похоже проговорилась: не врачей, а все-таки врача! Да и тон необоснованно самоуверенный и явно безответственный. — НАД.), т. к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию (имеется в виду Г. Зиновьев, — НАД.), как более близким товарищам В.И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку (Глупую ли… в свете будущих последствий? — НАД.). Я тоже живая и нервы напряжены у меня до крайности. Н. Крупская». (Интересно, что в течение суток она — то Н. К. Ульянова, то Н. Крупская. — НАД.)