Чарльз Гати - Збиг: Стратегия и политика Збигнева Бжезинского Страница 5

Каково же место Збигнева Бжезинского в пантеоне ведущих американских политологов, как теоретиков, так и практиков? Было бы небольшим преувеличением сказать, что по меньшей мере с окончания Второй мировой войны политику США определяли, с одной стороны, практическое преследование своих интересов, а с другой – риторический идеализм. Такие влиятельные мыслители, как Уолтер Липпман, Ганс Моргентау, Джордж Кеннан, Дж. Уильям Фулбрайт, Генри Киссинджер и Збигнев Бжезинский, считали основополагающим принципом соблюдение национальных интересов, и все они в то или иное время предостерегали против чрезмерного использования Америкой своей силы. Ещё в 1943 году Липпман выразил это в своём памятном высказывании: «Государство должно поддерживать в равновесии свои задачи и свою силу; намеченные цели должны соответствовать средствам, а средства – целям; взятые на себя обязательства должны соответствовать ресурсам, а ресурсы – взятым на себя обязательствам». Моргентау, рассуждая в 1951 году примерно в том же духе, призывал американцев «позабыть об идеях крестовых походов и о том, что любая нация, какой бы доблестной и могущественной она ни была, не вправе взять на себя задачу переделать мир по своему подобию», а также помнить о том, что «ни у одного государства не бывает безграничных сил, и, следовательно, его политика должна строиться на уважении сил и интересов других». Труднее охарактеризовать позицию Джорджа Кеннана. Его известная статья за подписью «X» 1947 года прозвучала боевым кличем, оправдывающим использование военной силы где угодно и когда угодно, чтобы противостоять советской экспансии, а в 1948 году он представил агрессивную программу тайной войны против Советского Союза. Тем не менее после того, как Липпман подверг его критике в ряде статей, Кеннан утверждал, что его неправильно поняли – в частности, что его описанная в статье с подписью «X» стратегия сдерживания не подразумевала использование военной силы против коммунизма. Впоследствии он перешёл на умеренные позиции Липпмана.

Похоже, что для самого Бжезинского расхождение между практикой продуманного выбора ограниченных целей и риторикой политического авантюризма и выдачи желаемого за действительное стало очевидным в середине 1950-х. Это было время, когда администрация Эйзенхауэра, особенно госсекретарь Джон Фостер Даллес, произносили одну речь за другой, обещая «освобождение» Восточной Европы от советского владычества. Как республиканцы, так и демократы особенно увлечённо разглагольствовали об «отпоре» советской мощи в годы выборов. Между тем за кулисами вице-президент Никсон в середине 1956 года назвал предполагаемое советское вторжение в Восточную Европу (подобно интервенции в Венгрию позже в том же году) «не таким уж чистым злом», поскольку оно послужило бы хорошим поводом для пропаганды на Западе. Именно тогда Бжезинский, больше заинтересованный в конкретных достижениях, нежели в пропагандистских победах, начал разрабатывать свою концепцию мирного вовлечения. Это было развитие концепции сдерживания («сдерживание-плюс») и реакция на то, как в шутку на Западе воспринимали советскую концепцию мирного сосуществования: «Что моё – моё, что ваше – об этом ещё можно поторговаться». Бжезинский, похоже, заявлял: если Москва собирается состязаться с Западом за пределами Советского блока, то Запад должен состязаться с ней внутри Советского блока.

За исключением нескольких статей во время Вьетнамской войны, в которых Бжезинский поддерживал «глобализм» администрации Джонсона, Бжезинский последовательно придерживался парадигмы «сдерживания-плюс». Придерживаясь общепризнанного толкования сдерживания в том смысле, что цель такого сдерживания заключается в том, чтобы обеспечить равновесие сил с небольшим уклоном в сторону Соединённых Штатов, Бжезинский признавал советские слабости. Он считал, что, будучи военным гигантом, Советский Союз остаётся карликом в экономическом и политическом отношениях. Ни одна самостоятельная нация, вроде балтийских государств или Грузии, как и ни одна страна Восточной Европы, такие как Польша или Венгрия, не присоединились к СССР или Советскому блоку добровольно. Их интеграция прошла не полностью, если не сказать безуспешно. Общие их институты не отличались эффективностью. Постоянный недостаток товаров первой необходимости подтверждал изъяны центральной плановой экономики.

Для того, чтобы воспользоваться этими слабостями, Бжезинский предложил концепцию «мирного вовлечения», также называемую «дифференциацией», принятой администрациями Джонсона и Кеннеди. В Восточной Европе – на «заднем дворе Москвы» – она подразумевала создание сильной оппозиции коммунистическому правлению в сочетании с экономическими обещаниями и обменами в области образования, призванными взрастить интеллектуалов, жаждущих возобновления контактов с Западом; предлагалось даже давать поблажки коммунистическим режимам, демонстрирующим хотя бы признаки либерализации или самое скромное несогласие с политикой Москвы. Таким образом ставились ограниченные цели: либерализация вместо освобождения, разнообразие вместо демократии, частичное несогласие с Советским Союзом вместо полного отхода от него и по возможности поддержка националистических настроений. Бжезинский предложил реалистичную, эволюционную альтернативу пустой политической риторике.

Возможность применить эту альтернативу по отношению к Китаю стала главным тестом «реальной политики» Бжезинского. Принятый на вооружение Белым домом принцип Бжезинского, воплощённый в поговорке «враг моего врага – мой друг», оказался настолько же самоочевидным, сколько и простым. В конце концов Китай сошёл с советской орбиты ещё в начале 1960-х – около 15 лет до этого – и теперь был готов сотрудничать с Соединёнными Штатами против «гегемонии» Москвы. После впитанного с детства антисоветизма и длительного изучения тоталитарных режимов, в частности советской системы, решение пойти на примирение с Китаем далось относительно легко. В конце концов это был выбор стратега, подходившего к каждому вопросу с учётом долгосрочных интересов Америки, как до этого, так и впоследствии.

Часть I. Из Лиги Плюща

Глава 1. Збиг, Генри и новая внешнеполитическая элита США

Жюстен Ваис

Кембридж, 23 января 1964 года

«Дорогой Збиг! В последнем выпуске журнала «Лук» я только что прочитал о том, что вас выбрали одним из Десяти выдающихся [молодых] людей года. Я знал, что вы выдающийся, но никогда не думал о вас, как о молодом. Неудивительно, что Мушка предпочитает вас мне.

Позвольте мне воспользоваться этим поводом, чтобы поздравить вас с Мушкой с рождением ещё одного ребёнка.

С тёплыми пожеланиями,

Искренне ваш, Генри Киссинджер.

P.S. – На мой взгляд, ваша статья в «Нью лидер» великолепна. У меня только одно замечание: вы действительно считаете, что немцы достаточно умны для вашей политики? Она может показаться слишком утончённой. Давайте это как-нибудь обсудим».

Нью-Йорк, 30 января 1964 года

«Дорогой «Выдающийся человек-58». Мушка предпочитает меня, потому что я урожая 1963 года. Говорят, этот год отличался неплохим плодородием.

Я искал вас вчера в Кембридже, но вас там не было. Жаль, я хотел обсудить с вами состояние мира – иными словами, ускоряющийся процесс разрушения американской внешней политики.

С тёплыми пожеланиями, искренне ваш, Збигнев Бжезинский»[1].

Это явно не переписка между двумя недоброжелателями. По всем меркам это свидетельство взаимного уважения, признание интеллектуального труда и выражение личной симпатии. Исследователи ошибаются, говоря о «долговременном периоде прохладных отношений» между Збигневом Бжезинским и Генри Киссинджером. Ещё более они ошибаются, изображая их противниками, испытывающими друг к другу «тлеющую неприязнь», или заклятыми врагами, ведущими битву за славу и влияние в послевоенной Америке. Типичный приверженец такой точки зрения – Уолтер Айзексон, изобразивший Збигнева Бжезинского в роли «давнего противника Киссинджера по Гарварду» в своей эпохальной биографии Генри Киссинджера[2].

Возможно, между уроженцем Германии Киссинджером, поступившим в Гарвард в 1947 году, и поляком Бжезинским, поступившим в 1950 году, помимо товарищеских отношений действительно наблюдались некоторые трения. Оба отличались усердием и честолюбивыми устремлениями. Пусть они и не вращались в одних и тех же кругах (Киссинджер занимался международными исследованиями, а Бжезинский обучался на советолога в Русском центре), оба они стремились к одной и той же цели – быстро занять достойное место в гарвардской иерархии, громко заявить о себе и добиться признания за стенами академии. В 1950-х коллеги описывали Киссинджера как блестящего аспиранта, но неуклюжего и немного высокомерного человека. Однажды в середине 1950-х Бжезинский вместе со Стэнли Хоффманом (другим подающим надежды эмигрантом из Центральной Европы, уроженцем Вены) сидел у двери в кабинет своего научного руководителя Карла Фридриха. Тут появился Киссинджер, уверенно пересёк коридор, постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл её. Прежде чем войти, он обернулся, перехватил разгневанный взгляд Бжезинского и сказал со своим немецким акцентом: «Збиг, вот так нужно обращаться с младшими сотрудниками»[3].