Михаил Делягин - Новая Россия. Какое будущее нам предстоит построить Страница 61

Русская культура в этом историческом контексте уникальна своим органическим отрицанием бесчеловечного мейнстрима. Это едва ли не единственная культура современного мира, носитель которой a priori воспринимает как человека в социальном смысле слова любого, являющегося человеком биологически. Именно в этом наиболее выпукло и полно выражается ее всеобщий, всеохватывающий, космический характер.

Этот подход настолько органичен для нас, что мы не сознаем его уникальность. Нам кажется, что все относятся друг к другу как к людям и по-другому нельзя, и лишь когда нас начинают резать, как баранов, или морить либеральными реформами, у нас возникают смутные подозрения, которые мы разрешаем обвинением конкретных «врагов» в бесчеловечности.

Между тем проблема наша заключается вовсе не в бесчеловечности наших конкурентов, но, напротив, во всечеловечности русской культуры, являющейся в этом отношении уникальной.

Вероятно, данная особенность связана с многоплеменным, а по мере расширения и многонациональным характером русской культуры, а затем по мере освоения ею новых пространств — и самого русского этноса.

Не стоит забывать, что Россия, а длительное время и русский народ неуклонно формировались именно за счет признания «своими» людей других наций и даже религий. Это естественный для нас образ жизни, органически свойственный нашей культуре метод экспансии.

По сути дела, наше общество еще во времена Московского царства складывалось как «политическая нация»: как сообщество людей, объединенных ценностями (и даже не образом жизни, который может отличаться очень сильно), и потому максимально открытое для всех, готовых разделять эти ценности. Поэтому мы и считаем человеком, равным себе и обладающим всеми человеческими правами, не просто «своего», но всякого, кто потенциально может стать «своим», то есть всех не-преступников и не-врагов.

Именно всечеловечность русской культуры делает недопустимым вновь активизировавшиеся попытки урезать границы России до территории «чисто русских», исторически населенных этническими русскими регионов. Порочность этой идеи, интенсивно продвигаемой именно либеральными фундаменталистами и профессиональными западниками, заключается даже не только в практических вопросах вроде того, в югу или к северу от Мурманска лежит граница Северного Кавказа и зачем России отдавать свою нефть и газ китайцам (которые неминуемо освоят азиатскую часть России при таком подходе).

Фундаментальная порочность идеи сжатия России до этнических границ (то есть много у́же границ XV века) заключается в ее полном отрицании русской культуры, ее всечеловеческой сущности, не позволяющей, но прямо требующей считать «своим» любого, кто осознанной подлостью не доказал обратное.

Всечеловечность русской культуры облегчает ее носителю сотрудничество с представителями иных культур, делает его более привлекательным для них, но одновременно и существенно повышает его уязвимость.

Готовность принять в качестве не просто партнера и союзника, но «своего» почти любого человека, беспрецедентная открытость русской культуры проявляются и в отсутствии в ней образа абсолютного зла, резко контрастирующем, например, с европейской культурой.

Зло для носителя русской культуры практически всегда относительно; это особенно ярко проявляется в народных сказках, наиболее полно отражающих всякую культуру. Возможно, данный феномен вызван длительным существованием под игом Золотой Орды, которая была одновременно и злом, и объектом постоянного сотрудничества (хотя бы со стороны князей): достаточно вспомнить, как добрый молодец договаривается с ее символом — Бабой-ягой. Да и разговоры перед смертельными схватками со Змеем Горынычем и Кощеем Бессмертным тоже весьма показательны: уступи они — никаких схваток бы не последовало.

Интересно, что советская культура, в которую русская культура переплавилась ужасом гражданской и Великой Отечественной войн, восприняла, хотя и предельно фрагментарно, образ абсолютного зла — и это стало одним из проявлений ее ожесточения. Вероятно, это ожесточение продолжается и сейчас: место потерпевшего поражение и потому ушедшего в прошлое абсолютного зла — фашизма — на глазах занимает торжествующее и потому вызывающее растущее, а не снижающееся ожесточение новое абсолютное зло — либеральные реформаторы и клептократия (в том числе силовая) как их естественное порождение и продолжение.

Между тем именно отсутствие образа абсолютного зла, закрепляя человечное отношение к представителям других культур и народов, обеспечивает носителям русской культуры высокую гибкость и способность не только вести плодотворные переговоры, но и вызывать к себе долговременную симпатию.

Возможная уже в близкой перспективе утрата этого качества приведет, как представляется, к серьезному обеднению русской культуры и снижению жизнеспособности ее носителей.

Основополагающей чертой русского национального характера, что в свое время вынужден был признать даже Чубайс, является стремление к справедливости, «к правде».

При этом справедливость является не просто высшей абстрактной, но и самостоятельной ценностью, резко отделенной от практических и тем более корыстных интересов как отдельной личности, так и пресловутого коллектива.

Носителю русской культуры свойственно подчиняться осознаваемой им справедливости слепо и беспрекословно, как воинскому начальнику, что открывает широчайший простор для манипуляций и мобилизации. Если мы сознаем то или иное невыгодное для себя явление (до собственной смерти включительно) справедливым, мы примиряемся с ним и принимаем его как должное. Более того, естественная с точки зрения западной культуры защита своих интересов в данной ситуации воспринимается как нечто совершенно недостойное.

Поскольку русской культуре свойственно предпочтение справедливости не только перед личными, но и перед групповыми интересами (в том числе своей семьи, друзей и близких), стремление к ней иногда приобретает бесчеловечный характер.

В частности, оно подразумевает достаточно высокую требовательность (правда, существенно умеряемую ленью) к себе и ближайшему окружению. Пренебрегающий своими обязанностями человек с артельной точки зрения недобросовестен: перекладывая свою часть общей ноши на остальных, он, по сути, пытается жить за их счет. Такая недобросовестность автоматически вычеркивает его из круга «своих» — и во многом лишает его универсальных для русской культуры человеческих прав. «Человек имеет права, пока исполняет свои обязанности» — эта формула, применяемая многими поколениями руководителей, достаточно внятно выражает наше отношение к справедливости.

Интересно, что вызванная жаждой справедливости требовательность в силу свойственного русской культуре терпения лишь незначительно распространяется на начальство. Носитель нашей культуры с удовольствием «входит в положение» даже откровенно недобросовестного руководителя, сочувствует ему и прощает ему то, чего он не прощает супруге, детям, родителям и друзьям.

Причина этого — в исключительно специфическом отношении к государству, отдельным проявлением которого выступает всякий, даже безусловно частный, начальник.

Однако наиболее популярной специфической чертой нашей культуры является все же не ее всечеловечность (к которой мы привыкли, которую мы воспринимаем как нечто само собой разумеющееся и которую в итоге обычно просто не замечаем), а единство и борьба противоположностей — элементов европейской и азиатской культуры[7].

Вся наша история — борьба стихийного индивидуализма (а русские — значительно большие индивидуалисты, чем даже американцы) и неосознаваемой потребности в насильственном внешнем объединении. Победа любого из двух начал полностью дестабилизирует и даже разрушает все общество, оказываясь в результате временной. Эта жесточайшая внутренняя борьба — постоянная особенность русской культуры и, вероятно, одна из фундаментальных движущих сил развития как ее, так и всего российского общества.

Ее происхождение исторически прозрачно.

Прежде всего, крестьянские хозяйства, в которых складывалась русская культура, экономически были по-европейски самодостаточными. Это в азиатских цивилизациях системы коллективного земледелия превращали все общество в единый социальный автомат, работающий под страхом смерти, а выживание сколь-нибудь заметного числа обособленных хозяйств было в принципе невозможно. Наши же индивидуальные хозяйства прекрасно могли обойтись без какой бы то ни было внешней помощи. Поэтому сами по себе они были готовы стать первичной ячейкой, основой общества, подобно тому, как это произошло в развитых странах Европы.