Роберт Каплан - Политика воина Страница 7

Черчилль мог порой проявлять наивность относительно продолжительности влияния Британии на свои колонии, но он никогда не был циником. Действительно, во времена, когда только что созданное демократическое правительство Сьерра-Леоне просит Британию не выводить своих коммандос, когда международное сообщество сохраняет протекторат в Боснии и Косове, чтобы предотвратить возобновление этнического геноцида, когда австралийские оккупационные войска помогают защищать права человека на Восточном Тиморе, трудно обвинять Черчилля за поддержку колониальных интервенций, которые обеспечивали стабильность и более высокое качество жизни местного населения. На самом деле риторика Черчилля и некоторые из его намерений поразительно близки идеям современных моральных интервенционистов.

Черчилль пишет, что британский колониализм в долине Нила благороден, потому что его целью было «примирить враждующие племена, установить правосудие там, где царило одно насилие, разбить цепи рабства, извлечь богатства из земных недр, насадить первые семена коммерции и образования, расширить для целых народов возможности жить с удовольствием и сократить шансы на страдания, – какая более прекрасная идея или более ценное вознаграждение может вдохновить человеческие усилия? Деяние благодетельное, осуществление вдохновляющее, и результат часто чрезвычайно благоприятный» [10].

Когда Запад рассуждал о возможности вмешательства в ситуацию в бывшей Югославии, тоже предполагалось заменить насилие справедливостью, положить конец унижениям человека, заложить основы для возрождения торговли и т. д. Разумеется, Запад не искал выгоды от «извлечения богатств из земных недр», как Черчилль и другие колониалисты. Не было у Запада и расистских взглядов на местное население, как у британцев того времени.

Кроме того, Черчилль в гораздо большей степени, чем сторонники моральной интервенции 1990-х гг., сознавал практические последствия и нравственную пользу военного вмешательства. Он показывает, как поражение итальянцев в Эфиопии в 1896 г. могло подтолкнуть исламских фундаменталистов к нападению на пробританские египетские гарнизоны в соседнем Судане. Таким образом, ключевой причиной экспедиции Китченера было восстановление баланса сил в Северо-Восточной Африке [11]. Британия могла позволить себе эту экспедицию, потому что во всем остальном она жила в мире и ее экономика процветала. Британия была одной из ведущих промышленных стран и одним из финансовых центров того времени. И это, возможно, самое соблазнительное сходство между британской интервенцией в Судан и нашей [американской] на Балканы: мы были мирной нацией, пользующейся легким господством, которое последовало за нашей победой в холодной войне. Следовательно, мы могли себе позволить моральную инициативу, стратегическая выгода которой до сих пор оспаривается.

В свои двадцать пять лет Черчилль не впадает в заблуждение относительно местных реалий. Он понимает ошибки британских союзников в Египте гораздо лучше, чем многие американцы – ошибки в Южном Вьетнаме в 1960-х гг. Он объясняет, что реальной причиной восстания Махди были скорее притеснения со стороны Египта, нежели религиозный фанатизм. Суданцы, говорит он, «были разорены, их собственность разграблена, их женщины изнасилованы, их свободы ограничены» [12]. Черчилль не закрывает глаза и на ошибки Гордона, хотя и восхищается генералом-мучеником. Он сравнивает христианский мистицизм и неустойчивость личности Гордона с фанатизмом Махди.

Но скептицизм Черчилля никогда не приводит к отчаянию. Он поддерживает военные действия – если они оправданы с моральной и стратегической точки зрения, если они в пределах возможностей его страны и если нет иллюзий относительно могущих стать помехой обстоятельств: климата, больших расстояний, воинственных местных группировок и общего недостаточного развития страны.

Черчилль еще раз показал себя человеком, лишенным иллюзий, когда призывал Соединенные Штаты отложить с 1942 на 1944 г. десантную операцию по высадке американских войск на территорию оккупированной немцами Европы. Его высочайший оптимизм, необходимый для поддержки Британии в мрачные дни 1940 г., быстро обернулся осторожностью относительно вступления Америки в войну. За четыре десятилетия до этого, в Судане, Черчилль писал о том, как постепенное, методичное противостояние махдистам в конце 1880-х – начале 1890-х гг. обеспечило последующую победу Британии. Его терпение и сдержанность способствовали преодолению разрыва между реализмом и идеализмом. У реалиста могут быть такие же цели, как и у идеалиста, но он понимает, что для достижения успеха какие-то действия могут быть отложены.

Черчилль – убежденный колониалист неотделим от Черчилля, который в одиночку выступил против Гитлера. Его яркий, страстный, ритмичный язык, вдохновлявший миллионы радиослушателей в 1940 г., повсюду присутствует на страницах «Войны на реке». И в 1890-х гг., и пятьдесят лет спустя его безжалостная воинственность возникает не от предпочтения войны, а от демонстративного викторианского чувства судьбы империи, усиленного тем, что Исайя Берлин называет богатым историческим воображением. Американский историк Пол А. Раэ в своем блестящем анализе «Войны на реке» сравнивает стиль и мировоззрение двадцатипятилетнего Черчилля с древнегреческими и древнеримскими историками [13]. Черчилль понимает, что для процветания нации у нее всегда должно быть за что бороться:

Ибо, как в Римской империи, у которой не осталось больше миров для завоевания и соперников для уничтожения, когда нации меняют стремление к власти на любовь к искусству, медленно, но верно проявляются расслабленность и упадок, которые уводят от энергичных прелестей наготы к более тонким соблазнам драпировок, а затем топят в откровенном эротизме и окончательном разложении [14].

Человек, который поддерживал колониальную политику своего государства, а позже поднял его на войну с гораздо более сильной Германией, был глубоко погружен не только в историю своей страны и цивилизации, но и в историю Античности, которая учит, что без борьбы и ощущения уязвимости, которое мотивирует ее, наступает упадок. В I в. до н. э. Саллюстий писал: «Разделение Римского государства на воюющие группировки… произошло несколько раньше как результат мира и материального процветания, которые люди считали величайшим благословением», поскольку «первые пороки процветания – вседозволенность и гордыня» [15]. Понимание этого Черчиллем позволяет объяснить его жесткость, которую древние греки ассоциировали с «мужественностью» и «героическим мироощущением» [16].

«Война на реке» и речи Черчилля периода Второй мировой войны – блестящие образцы особого рода расчетливости – способности устанавливать нравственные приоритеты. Сторонники компромиссов считали нравственно отвратительным искать союза со Сталиным или поддерживать военный заговор против Гитлера, поскольку тот пришел к власти демократическим путем, несмотря на послевыборные закулисные сделки. Сторонники компромисса, пишет профессор Раэ, удовлетворили свою моральную щепетильность кошмарной ценой: «они оказались скорее милы, чем мудры. Отказываясь совершить малый грех, они породили гораздо большее зло».

Сегодня, в отличие от конца 1930-х гг., перед нами не стоит угроза масштаба Гитлера. Биполярная природа альянсов Второй мировой войны и холодной войны больше не очевидна. Наша ситуация скорее напоминает поздний период Викторианской эпохи, когда приходилось иметь дело с грязными мелкими войнами в анархических уголках земного шара, таких как Судан [17]. Разве так уж сложно вообразить нашу собственную экспедицию в похожие пустынные пространства, чтобы захватить очередную подобную Махди фигуру – Усаму бен Ладена?

«Война на реке» показывает античный мир внутри современного. Она показывает, что, только принимая географию и длительный исторический период, возможно выйти за их пределы: такие сдерживающие силы следует преодолевать, а не отрицать. Таким образом, черчиллевский подход к международной политике начинается со сдержанности, с понимания того, как современные битвы поразительно похожи на античные.

Глава 3

«Пуническая война» Ливия

Разумеется, древний мир отличается от нашего. Геродот описывает кошмарные и шокирующие нас зверства, которые были обычными 2500 лет назад. Исседоны в Центральной Азии рубили на куски кости покойников и смешивали их с овечьими; скифы перерезали глотки приносимым в жертву несчастным над чашей, затем расчленяли их и подбрасывали отрубленные конечности в воздух; фракийцы оплакивали рождение младенца, потому что его ждут страдания в жизни, и радовались на похоронах, потому что муки существования завершились; персы выбирали среди покоренных народов самых красивых мальчиков и кастрировали их, а других хоронили заживо. Возможно, Геродот преувеличивал ужасы или даже сочинял некоторые, но в его эпоху жестокость была привычной и обычно проходила незамеченной, подобно тому как в иные эпохи гладиаторы бились насмерть, христиан бросали на растерзание голодным львам и т. д.