Давид Бранденбергер - Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956) Страница 7

«Семь лет большевики отбирают у вас скот, хлеб, разоряют ваше хозяйство, нажитое потом кровью. Русский народ, опутанный хитрыми словами большевистских вождей, не мог разобраться, где истина. Но прошла эта пора, и народ понял, что большевики — угнетатели крестьянского народа. Но они и теперь продолжают через свои газеты и коммунистические ячейки опутывать русский народ.

Граждане, теперь каждый из вас знает, что большевики являются захватчиками власти. После свержения большевиков сейчас же начнутся выборы в учредительное собрание. Земля будет отобрана у совхозов и коммун и передана крестьянам. Крестьянские леса опять будут возвращены крестьянам.

Крестьяне [!] Довольно страдать от ига большевиков. Довольно вам гнуть шей перед каждым негодяем.

Граждане, готовьтесь вступить в открытый бой с большевистской коммунистической сволочью.

Проснись, русский народ» [65].

Злость кипела и выливалась наружу и в городе, и в деревне. По обзорам ОГПУ из разных частей страны в середине 1920 годов понятно, что в рабочих районах и в сельской местности в огромном количестве распространялись листовки, а также антисоветская агитация и слухи о приближающейся войне [66]. Даже непосредственная опора партии, рабочие, например, из городов, прилегающих к Ярославлю выражали недовольство: «Сейчас у нас неважное творится, в партии не коммунисты, а карьеристы, и записались они, чтобы получать большое жалование и лучше жить». Еще резче звучит другое высказывание, подслушанное на собрании рабочих:

«Все верхи, как Ленин, Троцкий и другие, жили и живут царьками, как и раньше; рабочих, как и при царском режиме, товарищи эксплуатируют вовсе, и жить рабочему в настоящее время труднее. Если на заработок рабочего при царизме можно было купить четыре пары сапог, то в настоящее время только одну пару, а ответственные советские работники заняли мягкие кресла, получают больше ставки и ничего не делают».

Прямым следствием подобных настроений были следующие заявления: «Вот будет переворот, придет к власти другая партия, настаящая рабочая, при которой жить будет легче и свободней» [67].

В 1926 году ОГПУ докладывало, что в Москве, например, волнения и вспышки недовольства («партия стала против рабочих») среди рабочих возникают все чаще. На собрании на Московской чаеразвесочной фабрике один из рабочих выкрикнул: «Партия душит рабочий класс, требования рабочих не удовлетворяется, ячейка всегда на стороне администрации» [68]. Немногим лучше обстояло дело в Ленинграде, где на бумажной фабрике им. Г. Е. Зиновьева рабочие возмущались: «Везде и всюду пишут о широкой демократии на выборах, а между тем, коллектив ВКП диктаторски назначает своих кандидатов, не угодных рабочим» [69]. Точно также нерадужные обзоры ОГПУ в 1926 году свидетельствовали о широко распространенном у рабочих мнении о том, что условия стали хуже, чем «при царе» [70]. Среди слухов, ходивших среди костромских рабочих в 1927 году, был и такой подстрекательский: «Нас скоро превратят в колониальных рабов Китая и Индии» [71].

Возможно, партийные руководители не придавали большого значения этим обзорам, считая, что они не показывают состояния общества в целом. Тем не менее, неудавшаяся попытка мобилизовать массы всего лишь несколько месяцев спустя, в 1927 году, когда стране грозила война, вероятно, заставила их коренным образом пересмотреть отношение к массовой агитационной работе. Конфликт с Великобританией (который, несмотря на разрыв дипломатических отношений весной 1927 года, был не более чем словесной войной) вкупе с провалом в Китае и убийством советского полреда в Польше вызвал волну тревожных обсуждений в советской прессе, предупреждавших о неминуемом нападении капиталистических держав. И хотя существуют веские основания полагать, что советское руководство с самого начала знало о незначительности угрозы войны, это не помешало ему ухватиться за возможность развернуть большую кампанию, призванную мобилизовать массовую поддержку режиму [72].

То, что слухи о предстоящей войне взвинчивали спрос на хлеб и товары народного потребления в 1927 году, давно не является ни для кого секретом. Однако обзоры ОГПУ явно показывают, что массовая реакция на осложнение международного положения СССР оказалась значительно более острой, чем считалось ранее [73]. Военная угроза не способствовала росту массовой поддержки государства, напротив, она стала причиной зарождения пораженческих слухов, разнесшихся по всей стране. Осуществляемые на протяжении десяти лет пропаганда и агитация, основанные на понятиях классового сознания, солидарности рабочего класса и преданности партии как авангарду пролетариата, не смогли повлиять на широкие слои советского общества. Примеры некоторых вспышек народного гнева, зарегистрированные ОГПУ на местном уровне, поучительны и говорят сами за себя:

«Нам незачем кричать: Ведите нас против буржуазии, мы все, крестьяне, костьми ляжем на защиту Соввласти! Этого вам, коммунистам, не дождаться, так как крестьянам не за что защищать власть, она нам ничего не дала, а все права и привилегии дала вам, коммунистам, так идите и защищайте сами!» [Калужская губерния].

«Англия собирается выступить войной против СССР, но русскому человеку войны надоели, и никто не пойдет воевать. Советская власть для нас как сон и как временное явление: рано или поздно ее не будет, а должно быть Учредительное собрание» [Криворожский округ].

«Англия предъявила коммунистам — сдаться без бою, и в России поставят президента, которого пожелают Англия или крестьяне России. Если же коммунисты не сдадутся, Англия пойдет войной. С нас крови хватит, и хорошо бы, если коммунисты сдались без бою» [Амурский округ].

«Скоро будет война, дадут нам, крестьянам, оружие, а мы обратим против Соввласти и коммунистов, нам власть рабочих не нужна, мы ее должны сбросить, а коммунистов удушить» [Московская губерния] [74].

Возникает впечатление, что ни партия, ни ее материалистическая пропаганда не внушали массам преданности. Хотя, по некоторым оценкам, классово-ориентированная пропаганда в качестве способа эксплуатации социального напряжения внутри страны как до, так и после 1927/ года работала довольно эффективно [75], все же она не смогла подготовить СССР к ситуациям, требовавшим массовой мобилизации против общего внешнего врага. Спустя несколько месяцев после начала кампании по поводу военной угрозы из Москвы поступили распоряжения прекратить ее, поскольку она приносила больше вреда, чем пользы [76]. Если во времена НЭПа 1914 год с его разрушенным народным хозяйством часто служил отправной точкой для измерения социально-экономического подъема СССР в 1920 годы, то сравнивать неудачные попытки партии мобилизовать массы в 1927 году с аналогичным опытом царской России во время Первой мировой войны никто не решался. От риска катастрофы, приведшей к краху старого режима десятью годами ранее, СССР спасло исключительно то, что слухи о войне в 1927 году оказались безосновательными.

В попытке объяснить отсутствие понятного чувства общей социальной идентичности среди русских в конце XIX — начале XX веков необходимо особо подчеркнуть нежелание царского режима воспользоваться популистской идеологией, вращающейся вокруг идеи нации. Также важным было отсутствие со стороны Санкт-Петербурга внимания к основным учреждениям, которые могли бы популяризовать четко сформулированное, понятное чувство патриотической идентичности, особенно в государственных школах. В конце концов, проблема была не в том, что в обществе отсутствовал интерес к истории Российского государства, а в том, что фольклорные традиции крестьянства были несогласованными, непоследовательными, и даже противоречивыми из-за региональных вариаций. Хотя после начала Первой мировой войны руководители царского режима осознали свою ошибку, им уже не хватило времени и инфраструктуры, чтобы начать что-нибудь кроме самой нативистской из кампаний по мобилизации, результаты которой, вполне возможно, подстегнули крах режима [77].

После революции молодой советский интернационалистический режим отверг саму идею «русскости» в качестве мобилизационной идеи. Однако партийное руководство, в сравнении со столпами старого режима, с самого начала показало себя более склонным к проведению социальной мобилизации через массовую культуру, публичные представления, всеобщее образование и прессу. Несмотря на это, посыл, продвигаемый советскими пропагандистами, не нашел массового резонанса. Один историк отмечает, что даже там, где специально изучались социальные науки, судя по результатам экзаменов, ученики почти ничего не знали об истории классовой борьбы, марксизме или советском периоде. Один из отвечающих думал, что Комсомол — это международная организация бомжей; другой, вероятно, очарованный мечтами о мировой революции, утверждал, что Персия и Китай готовились присоединиться к СССР. Многие учащиеся делали орфографические ошибки в обычных словах, неправильно употребляли иностранные термины, а их письменные и устные ответы были сбивчивы и многословны. Даже в МГУ и в Педагогическом институте им. Герцена в Ленинграде многие абитуриенты продемонстрировали весьма ограниченные знания о современной ситуации и исторических событиях, значимых для официальной идеологии. На вопросы экзаменаторов они отвечали, что Бакунин был французским революционером, возглавившим чартистское движение, а империализм – лучший путь к социализму [78].