Вадим Цымбурский - Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков Страница 78

Со стороны русских попытки религиозно осмыслить такое строительство, как у Достоевского, намечаются с определенным запозданием. Лурье склоняется к мысли о том, что в эту пору «константинопольский комплекс», вырывающийся на поверхность геоидеологии, и всё более усваиваемые «английские видения» Восточного вопроса в принципе дискредитируют принцип нашей Империи как универсального православного государства, стремящегося к умножению и политическому самоутверждению православного народа, к освобождению древних православных областей и внедрению православия в области, ранее им не охваченные. По Лурье, эта программа терпит крушение из-за попыток приспособить ее к строительству российского государства. Константинополь внушает страх превращением России в периферию воскресшего Второго Рима; в старых христианских областях (Грузии, Армении) к власти приходят национальные элиты, энергично противящиеся их русификации. Принцип утверждения русского центра берет, по Лурье, верх над служением православной идее, универсализм Империи подрывается отстаиванием самоидентичности (постоянное напряжение между «русскостью» и «всемирностью» у Достоевского, ведущее к отождествлению «всемирности» с «русскостью» в потенции, с предвидением Пан-Идеи, которая смогла бы сплотить православный мир, став «больше» православия, и определила бы российский «суд» над Европой). Еще курьезнее, что, распространяя свою власть на казахские степи и Среднюю Азию, Россия фактически отказывается от насаждения здесь православия, всё более сохраняя за ним статус узконациональной религии, применительно же к владениям подменяя его, с одной стороны, расплывчатым принципом «христианской цивилизации» (отождествляемой западниками с расплывчатым «европеизмом для Азии»), а с другой стороны, попечительством о традиционных религиях всех подданных Империи. Как отмечает Лурье, такая стратегия объективно ведет к исламизации народов, до тех пор не охваченных влиянием этой религии, широкому использованию ислама как средства дистанцирования от России наряду с подчеркиваемым в «России и Европе» Данилевского пафосом вхождения в Европу помимо России и в обход ее. Страху туранизации контревразийская реакция, собственно, не могла ничего противопоставить, кроме попыток, «преследуя цели веселости», вернуться в «Европу до Урала» (Е. Марков) или стремления переопределить российскую идентичность через упор на славянские пространства между Германией и Днепро-Двинским барьером, сродство которых с Россией выглядит всё более сомнительным. Позднее евразийцы, принимая за идеал России империю в тех границах[44] <,какие образовались с отпадением Польши, Финляндии и Прибалтики, прямо сделают ставку на «туранизацию» России как неизбежное следствие выхода Империи за пределы своей ниши на юге и ее отрыва от славянских пространств на западе.>

Глава 8

«Мы старый решали вопрос: кто мы в этой старой Европе?»

I

Итог русско-японской войны – крушение экстремального евразийства. Мы оказываемся практически заблокированы на Дальнем Востоке, на море и на суше, причем Япония, по соглашению 1906 г., выторговывает себе существенные льготы в русской зоне: последняя явным образом разрыхляется перед японским проникновением. Не самые лучшие отношения с Китаем, территория которого была только что превращена в очаг русско-японского побоища. Какие возможны варианты?

Г. В. Вернадский в одной из ранних работ очертил возможность смены интересов России еще восточнее – на север Тихого океана; оставалось лишь сетовать о том, что эта возможность была утеряна с продажей Аляски [Вернадский Г. 1914]. Стратеги типа Снесарева видели выход в том, чтобы вернуться к нажиму на индийском и иранском направлениях, отказавшись от азиатистского экстремизма [Снесарев 1906]. Сложность, однако, в том, что в это время реконструируется Европа, Англия Эдуарда VII вступает в блок с Францией: оформляется мощный западный центр, противостоящий Тройственному соглашению (прежде всего, Центральным державам). Очевидно, что Франция не собиралась поддерживать противостояние России, чья военная мощь после Портсмута внушала немалые сомнения, и новой союзницы – Англии.

Что оставалось? Соглашение императоров в Бьорке о союзе сегодня по праву рассматривается как попытка создания континентального блока против Англии, с расчетом Вильгельма II втянуть в блок и Францию, лишившуюся опоры на континенте. Реально, однако, это было бы расторжение русско-французского блока: финансовый кризис России, противостояние России и Англии на театре, где Германия не могла оказать никакой помощи, плюс неприкосновенность австрийских и турецких позиций на Балканах – просто мышеловка.

Протоевразийская фаза себя исчерпала, обернувшись жестким дискомфортом, а нарастающая поляризация Европы – уже явная, а не мнимая, как в 1870-х, – давала шанс изменить игру. Едва ли этот шанс на союз явился сразу. Сперва очевидные намеки Англии на готовность к большому Азиатскому урегулированию, что для ослабленной страны было очень кстати, плюс урегулирование с Японией, английской союзницей, повысило спрос на людей, склоняющихся к идее «самоограничения в Азии», к видению России как европейской державы, как одной из привходящих сил европейского расклада. Тем самым геостратегический цикл России получил новый старт. Мы снова возвращаемся к фазе, когда Россия выступит привходящей силой во внутренних играх Запада вокруг гегемонии и баланса на территории Европы и сопредельных пространствах, причем стимулом, оформляющим эту политику, становится, как и в XVIII в., стремление использовать роль России как одной из европейских сил для существенной реконструкции Балто-Черноморья, с прилегающими участками Ближнего Востока.

II

Эта конъюнктура в конечном счете определяет выдвижение на ключевые посты во внешней политике таких фигур, как А.П. Извольский и С.Д. Сазонов. Осмысливая свой путь дипломата и министра, Извольский напишет: «Будучи всегда сторонником европейской политики для России, я никогда не придерживался мнения, что нам следует распространять поле деятельности России в места, отдаленные от центра наших традиционных интересов, что несомненно ослабляло нашу позицию в Европе». Согласно Извольскому, «Сибирь должна быть рассматриваема как резерв для того дня, когда Россия окажется вынужденной направлять туда излишки своего населения» [Извольский 1924, 87]. Прав H.H. Рутыч, утверждая, что такой подход не мог не импонировать Столыпину, для которого Сибирь была зоной заселения, а не направлением экспансии и потому требовала исключения из политической игры. Альтернативу России 1900-х Извольский определял так: «Если бы Россия повернулась спиной к Франции и Англии и пошла бы по пути завоевания гегемонии в Азии, она оказалась бы вынужденной отказаться не только от ее исторической роли в Европе, но также и от своей экономической и моральной независимости vis-â-vis с Германией, становясь вассалом Германской империи и вызывая разруху для всей Европы, так как Германия, почувствовав себя свободной от всякой опасности со стороны своей восточной границы, выбирала бы только час для решительного нападения на Англию и Францию в целях реализовать свою мечту о мировом господстве» [там же, 61].

Собственно, почему бы не уступить Германии господства в Европе при условии русской гегемонии вне романо-германского мира? Но здесь-то и проявляются фундаментальные мотивы, которые ясно вычитываются у Сазонова.

В апреле 1912 г. он утверждал: «Россия держава европейская … государственность наша сложилась не на берегах Черного Иртыша, а на берегах Днепра и Москвы-реки. Увеличение русских владений в Азии не может составлять цели нашей политики: это повело бы к нежелательной сдвижке центра тяжести в государстве и, следовательно, к ослаблению нашего положения в Европе и на Ближнем Востоке» [ИВПР 1999, 363]. В конечном счете, главной задачей на Востоке является уменьшение любого прямого давления на российские границы. Размежевание 1907 и 1912 г. с Японией, большое размежевание 1907 г. с Англией по границам Тибета и Афганистана, а также в Иране – всё сюда. Даже откровенно имперские планы в отношении Китая – поддержка суверенности Монголии и Урянхайского края – имеют специфический оттенок формирования буферов, минимизирующих русско-китайское соприкосновение. Не случайно на предложение Вильгельма II об использовании Китая как противовеса Японии под покровительством России (1912 г.) Сазонов отвечал: в русских интересах было бы, скорее, распадение Китая.

Россия четко обособляется со стороны Азии, полагая себе пределы и стараясь снизить давление на них извне, а между тем обозначаются вопросы Балто-Черноморья. Настойчивая тема у Сазонова – формирование здесь германского пояса, обрекающего Россию на положение довеска. В воспоминаниях Сазонова два мотива – Россия не может и не должна уходить из Европы… в которой она является одним из главных и притом совершенно незаменимым политическим и экономическим фактором» [Сазонов 1991, 55]. Устранение России из Европы – стремление Германии, подталкивавшей русских к «дальневосточным приключениям» [там же, 56]. Сазонов, как ни странно, признает даже, что и для России была бы терпима германская гегемония в Европе, причем он приписывает самой Европе готовность смириться перед растущей германской экономической мощью: «Европа начала мириться с мыслью о неизбежности своего превращения в германскую данницу» [там же, 272]. Но «Германия была опасна для мира Европы не как европейская, а как мировая держава, поставившая себе цели, несовместимые с политическим существованием Великих Держав, выступивших несколькими столетиями раньше ее на путь империализма и не угрожавших более миру Европы». Уточняется, что речь, по преимуществу, идет о России и Англии [там же, 271].