Петр Кропоткин - Хлеб и воля Страница 8

Правители начинают с того, что бегут, а затем уже начинают устраивать заговоры, чтобы обеспечить себе возможность возврата.

Как только прежнее правительство расшаталось, армия перестает, ввиду растущей волны народного восстания, повиноваться своим вождям; эти последние, впрочем, также благоразумно стушевываются. Войско стоит сложа руки или же, подняв приклады вверх, присоединяется к восставшим. Полиция не знает, что делать–бросаться ли с кулаками на толпу или кричать: <Да здравствует коммуна!>, — и расходится благоразумно по домам, <поджидая нового начальства>.

Крупные буржуа укладывают свои пожитки и уезжают куда–нибудь в безопасные места. Народ же остается. Таково бывает начало всякой революции.

И вот, например, коммуна провозглашена в нескольких больших городах. Тысячи людей толпятся на улицах и собираются по вечерам в импровизованных клубах для решения вопроса <что делать?>, для горячего обсуждения общественных дел. Ими интересуются теперь все, даже те, кто еще вчера были совершенно равнодушны, теперь оказываются чуть ли не самыми ретивыми. Повсюду видно очень много усердия, много самого горячего желания обеспечить за собою победу. Совершаются деяния самого высокого самопожертвования. Народ рвется вперед — куда бы то ни было, лишь бы вперед.

Все это прекрасно, все это очень возвышенно. Но это еще не революция. Напротив, работа революционера только теперь и начинается.

Нет сомнения, что будут при этом и акты мести. Разные Ватрены и Тома поплатятся за свою непопулярность. Но это будет только одна из случайностей борьбы, а вовсе еще не революция[16].

Правительственные социалисты, радикалы, непризнанные гении журнализма, напыщенные ораторы–как буржуа, так и рабочие–бросятся, конечно, в Городскую думу, чтобы занять опустевшие там места.

Одни нацепят на себя всяких побрякушек, будут смотреться в министерские зеркала и учиться отдавать приказания с величием, подобающим их новому сану: красный пояс, военная фуражка и величественные движения руки необходимы им, чтобы внушить к себе почтение со стороны бывшего товарища по редакции или по мастерской. Другие зароются в бумагах с самым искренним желанием понять в них что–нибудь и примутся сочинять законы и издавать указы, полные громких фраз, которых никто, впрочем, не станет исполнять, именно потому что теперь–время революции.

Чтобы придать себе недостающую им представительность, они найдут себе подходящие чины в прежних правительственных учреждениях и назовут себя <Временным правительством>, или <Комитетом общественного спасения>, или Головою, Комендантом Городской думы, Начальником Охраны и т. п.

Других выберут или провозгласят без выборов членами парламента или Городского совета, и вот они соберутся с подобающей торжественностью в палате или в думе. И тут окажутся согнанными в кучу люди, принадлежащие по крайней мере к десятку различных школ и направлений — направлений, которые вовсе не обусловливаются, как это часто говорят, одним личным соперничеством, а соответствуют действительно различным способам понимания задач, последствий, глубины предстоящей революции. Поссибилисты (<возможники>), коллективисты, радикалы, якобинцы, бланкисты будут согнаны в одну кучу и неизбежно должны будут проводить время в безвыходных, неразрешимых, все обостряющихся спорах; с честными людьми смещаются властолюбцы, которые мечтают только о собственном господстве и глубоко презирают толпу, из которой вышли сами. Все они придут с прямо противоположными взглядами и будут вынуждены заключать между собою якобы союзы для образования большинства много на день или на два, спорить без конца, обзывать друг друга реакционерами, деспотами и мошенниками. Им нельзя будет согласиться ни на одной серьезной мере, им придется страстно увлекаться спорами из–за мелочей, и не смогут они создать ничего, кроме напыщенных прокламаций. И все–то они при этом будут принимать себя всерьез, тогда как настоящая сила движения была и будет оставаться на улице, в толпе.

Все это, может быть, очень интересно для любителей театральных представлений, но все это еще не революция. При всем этом ничего еще не сделано!

Между тем народ страдает. Машины на фабриках не работают, мастерские закрываются, капиталист прячется в свою уютную норку; заказов нет, торговля не идет. Рабочий теряет даже тот ничтожный заработок, какой имел прежде, а цены на жизненные припасы растут и растут…

Но он ждет с геройским самоотвержением, которым всегда отличается народ в решительные минуты, когда он доходит до великого. <Мы отдаем на службу республике три месяца нужды>, — заявили парижские рабочие в феврале 1848 года, когда республика была провозглашена во Франции, — в то время как господа <представители народа> и члены временного правительства, все, до последнего служителя, аккуратно получали свое жалованье! Народ страдает. Но со свойственною ему детскою доверчивостью, с добродушием массы, верящей в своих вождей, он ждет, чтобы им занялись там, наверху–в палате, в думе, в Комитете общественного спасения.

Но там думают обо всем, кроме народных страданий. Когда в 1793 году голод свирепствовал во Франции, грозя судьбам революции; когда народ был доведен до последней степени нищеты, в то время как по Елисейским полям разъезжали в великолепных колясках барыни в роскошных туалетах, Робеспьер настаивал в якобинском Клубе на чем? — на обсуждении его мемуара об английской конституции! Когда в 1848 году рабочий сидел без куска хлеба, вследствие всеобщей остановки промышленности, Временное правительство и палата препирались о пенсиях военным офицерам и о работах в тюрьмах и даже не подумали спросить себя, чем живет народ в такую пору безработицы. И если можно упрекнуть в чем–нибудь Парижскую Коммуну, родившуюся в таких скверных условиях, под пушками пруссаков, и просуществовавшую всего семьдесят дней, то и ее придется упрекнуть в том, что она не поняла, что без сытых солдат нельзя одержать победу и что на тридцать су в день (полтинник) в осажденном Париже нельзя рабочему сражаться на укреплениях и в то же время кормить свою семью.

Народ страдает и спрашивает; <Что делать, чтобы выйти из этого положения?>[17]

Нам кажется, что на этот вопрос может быть только один ответ.

Признать и заявить во всеуслышание, что всякий, каков бы ни был в прошлом его ярлык, как бы он ни был силен или слаб, способен или неспособен, имеет прежде всего право на жизнь и что общество должно делить между всеми те средства существования, которыми оно располагает. Это нужно признать, провозгласить и действовать соответственно этому.

Нужно сделать так, чтобы с первого же дня революции народ понял, что для него наступила новая пора; что с этого дня никому уже больше не придется ночевать под мостами, когда рядом стоят пышные дворцы; никому не придется голодать, покуда есть в городе съестные припасы; никому не придется дрожать от холода, когда рядом стоят меховые магазины. Пусть все принадлежит всем как в принципе, так и в действительности, и пусть, наконец, в истории произойдет хоть одна революция, которая позаботилась о нуждах народа, прежде чем отчитывать ему проповедь о его обязанностях.

Но указами этого сделать нельзя. Добиться этого можно, только если народ на деле, непосредственно завладеет всем, что нужно для жизни; это единственный действительно научный способ действия и единственно понятный народной массе и для нее желательный.

Нужно завладеть, во имя восставшего народа, хлебными складами, магазинами платья, жилыми домами. Ничего не надо тратить зря, а тотчас же следует организоваться так, чтобы пополнять то, что будет израсходовано. Словом, прежде всего сделать все возможное, чтобы удовлетворить все потребности, и сейчас же начать производство, но уже не ради барышей кому бы то ни было, а для того, чтобы обеспечить жизнь и дальнейшее развитие всего общества.

Не нужно нам больше этих двусмысленных фраз, вроде <права на труд>, которыми заманивали народ в 1848 году и хотят заманивать еще и теперь. Пора быть посмелее и прямо заявить, что довольство для всех, сделавшееся в наше время возможным, должно осуществиться во что бы то ни стало.

Когда в 1848 году рабочие требовали права на труд, правительство устраивало национальные мастерские и заставляло людей работать в этих мастерских за два франка в день! Когда они требовали организации труда, им отвечали: <Подождите, друзья мои, правительство займется этим, а пока–вот вам два франка. Отдохни, суровый рабочий, трудившийся всю свою жизнь!> А пока прицеливали пушки, собирали отовсюду войска и дезорганизовывали самих рабочих тысячами средств, которые буржуа знают очень хорошо. Затем в один прекрасный день им заявили: <Отправляйтесь колонизировать Африку или мы вас расстреляем!> Совсем иной результат получится, если рабочие будут требовать права на довольство. Они заявят тем самым о своем праве завладеть всем общественным богатством, домами и расположиться там сообразно потребностям каждой семьи, захватить накопленные съестные припасы и распорядиться ими так, чтобы после слишком долгого голоданья узнать наконец довольство. Они заявят таким образом о своем праве на все богатства — продукт труда прошлых и настоящих поколений — и распорядятся ими так, чтобы познакомиться наконец с высшими наслаждениями искусства и науки, слишком долго бывшими достоянием одних буржуа.