Ричард Мейби - Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений Страница 10

Мы не строили особых планов и не ожидали, что наши блуждания по Британии заведут нас к северу, к поэтичным пейзажам Озерного края, где Кольридж и Вордсворты размышляли о первоцветах и нарциссах. В конце концов мы окопались в гостинице неподалеку от Грасмира. Отсюда было недалеко до Литтл-Лангдейл, где Тони провел целый день по пояс в заболоченном озерце, чтобы сфотографировать белые кувшинки с точки зрения подлетающей стрекозы. На его снимке кувшинка на переднем плане расположена так близко к камере, что видна пыльца на тычинках. Однако на заднем плане четко, словно глазами стрекозы, видны десятки других кувшинок – зрителю дана возможность обрести зрение насекомого. Потом, как-то вечером, мы поднялись на ближайший холм и обнаружили росяночный луг – иначе и не скажешь. На плоской вершине холма было болотце, и там среди кочек красноватого сфагнума так и кишели эти хищные растения, и все это сияло в лучах предзакатного солнца. Бусинки клейкой жидкости на концах щетинок росянки, которыми растение ловит приманенных насекомых, преломляли свет, как призмы, и все болотце сверкало крошечными эфемерными радугами.

Для меня фотографии Тони существуют сразу на двух планах времени и понимания. Я помню, при каких обстоятельствах их сняли и что я тогда чувствовал. А еще у меня теперь, сорок лет спустя, есть готовые фотографии, и мои нынешние знания придают им глубины смысла, о которых я в то время и не подозревал. Когда мы с Тони лежали на животе в болоте и смотрели на закат сквозь капли росы, это было потрясающее зрелище – но не более того. А теперь я вижу снимок Тони, на котором изображены листья растения, красные и блестящие, на холмиках сфагнума, словно на волнах неярко светящегося растительного расплава, где листья росянки из солнечного цвета и плоти насекомых куют новую разновидность энергии.

Не сохранилось никаких свидетельств, что Вордсворты (Уильям был специалистом по преломлению воспоминаний, а из Дороти, думается мне, получился бы отменный фотограф) когда-либо видели первоцвет мучнистый, хотя его очень много на известняковых склонах близ Грасмира и у него даже есть местное камберлендское название – “bird een” («птичьи глаза»). Однако во время одной из совместных с Кольриджем прогулок они повстречали на своем любимом месте островок первоцвета обыкновенного, и для них этот уголок приобрел особое значение. Двадцать четвертого апреля 1802 года, спустя девять дней после встречи с «толпой нарциссов золотых», вдохновивших Вордсворта на его знаменитые стихи, Дороти отметила в дневнике: «Сегодня лил сильный дождь. Уильям позвал меня взглянуть на водопад за барбарисом. Вечером, когда мы шли в Райдейл, мы с Кольриджем немного отстали. К. остановился у ручья возле дороги, разлившегося в озерцо. Мы все остановились взглянуть на Светлячковый камень и растущие там первоцветы, которые глядели оттуда на дорогу из своего укромного уголка»[19]. Уильяма всегда влекло к растениям в подобных ситуациях, ему импонировала их отвага и стойкость на передней линии фронта. Первоцветы со Светлячкового камня, по словам Молли Махуд, были способны «устроить себе дом на самом неудобном месте, зацепившись корнями за крошки плодородной почвы в расщелине, они разложили листья розеткой, прижав их к земле, чтобы укрыть от ветра, а яркие легкие цветы свободно раскачивались на гибких стебельках – точь-в-точь воплощение изящества, независимости и стойкости, любимых добродетелей Вордсворта»[20].

В последующие годы Уильям часто возвращался к этому цветку и в жизни, и в творчестве, и живучесть первоцвета, похоже, служила для него личным ориентиром. В 1808 году, когда умер брат Вордсворта Джон, а Кольридж уехал из Озерного края, Вордсворт написал трогательный «Островок первоцветов»:

Какие войны здесь велись,Какие царства палиС тех пор, как первые цветыСвоими мы назвали –В цепи Природы ты найдешьЗвено прочней едва ли!

Окончательный вариант стихотворения был озаглавлен «Первоцветы на камне» и завершен двадцать лет спустя – к этому времени ассоциации с первоцветом отражали крепнущую приверженность Вордсворта англиканской вере и стали уже в равной степени теологическими и экологическими, поэтому стихотворение склоняется к назидательной притче в духе воскресной школы.

Цветы верны своим стеблям –Союз их нерушим;А стебли – корню, что в землеТаится, нелюдим;А корень тянется к камнямВсем существом своим.

Именно Дороти, не утратившей остроты взгляда и чутья к аллюзиям, предстояло твердой рукой вернуть первоцвет на скалу, к жестким реалиям выживания в природе и в семье. Когда она переписывала стихотворение брата для себя, то добавила подзаголовок: «Написано в марте 1829 года при виде островка первоцветов, буйно цветущих на камне, на которой мы видели буйно цветущие островки первоцветов вот уже двадцать девять сезонов кряду».

В холмах к северу от Грасмира мы с Тони сбились с ног, прежде чем нашли первоцветы. Замечание Джеффри Григсона, что они-де «украшают все берега, все склоны, все уголки», похоже, было либо вопиющим преувеличением, либо безнадежно устарело. Я никогда не видел это растение в естественной среде и поэтому не знал, что искать: наверное, я представлял себе, что они стелются по голой скале, словно альпийские травы. Мы долго бродили по овечьим пастбищам и каменным россыпям и разглядывали обочины из кабины микроавтобуса. И в конце концов нашли первоцветы по чистой случайности – они росли в ручейках, мутных от известняка и сочившихся сквозь торф: на самом деле это характерная для них ниша, и вскоре я научился ее распознавать. Тут же Тони установил в блеклой траве свой методично усовершенствованный ветрозащитный туннель, и снимок был сделан. Когда я смотрю на него сейчас, отринув дикую идею, что первоцвет мучнистый – это минерал, порождение известняка, – то пастельная проволока стеблей, четко очерченных на фоне туманных холмов, кажется мне чуждой и манящей, как будто Тони, защитив растения от пеннинских ветров, парадоксальным образом выявил в них все живое и динамичное. И теперь мне видно в первоцвете то, что ускользало от меня, когда я был от него всего в нескольких футах. Это подлинный портрет первоцвета как такового, не хватает разве что ощущения рыхлой земли под ногами, и он выходит за рамки того эфемерного мига, когда щелкнул затвор объектива. На снимке – растение, которое держится за свое место так же давно и так же непокорно, как и «Первоцветы на камне». Но поскольку это фотография, на ней запечатлен определенный миг, и она открывает дверь к тогдашним вытравленным воспоминаниям, поэтому каждый раз, когда я смотрю на снимок, то вспоминаю и перелетных чибисов в небе над головой, и запах травы – как будто ее только что скосили, – и Тони, пристально вглядывающегося в первоцвет из своей пещеры.

Деревянные великаны. Культы деревьев

Зародившийся в эпоху палеолита интерес к метафоре ветви получил развитие позднее на Ближнем Востоке, и не обошлось без парадокса: первое дошедшее до нас осмысленное изображение дерева было сделано в Междуречье, колыбели сельскохозяйственной революции, из-за которой в течение 5000 лет была уничтожена основная часть лесов на планете. Это изображение древа жизни между богом и богиней с шумерской печати, которая датируется примерно 4500 годом до н. э.[21] Богиня – это, скорее всего, Изида, и рядом с ней – змея, символ воды. Дерево меньше фигур бога и богини и стоит на чем-то вроде пьедестала, однако это, несомненно, пальма с симметрично расположенными листьями, на ней ясно видны два свисающих финика. Непонятно, считалась ли пальма божеством сама по себе или это просто какой-то священный атрибут бога или богини. Почти такие же параллельные ветви, иногда с висящими плодами вроде фиников, вырезаны у купелей во многих христианских церквах – и снова они рядом с освященной водой, и тоже обычно считаются символами райского древа жизни.

Именно такое идеализированное представление о «древе» – о монументальном ветвистом человеке (дети рисуют людей похожими на простые деревья и, наоборот, пририсовывают лица цветам) – поставило группу растений-долгожителей в центр многих мифов о сотворении мира и моделей вселенной, особенно в обществах, где уже были созданы свои многоэтажные разветвленные иерархии. Деревья соединяли небо и землю, они способны пережить не только отдельных людей, но и целые цивилизации, – очевидно, что это символы чего-то сверхчеловеческого, и многие религиозные нарративы играли с аналогиями между годичным циклом жизни дерева и духовным циклом рождения и смерти. В китайской мифологии есть дерево Киен-Му, древо жизни в 100 000 локтей. Буддийское древо мудрости о четырех ветвях дает начало четырем рекам жизни. Едва ли не самое знаменитое священное дерево – «мировое древо» древних скандинавов Иггдрасиль, которое обычно представляют себе в виде ясеня; впервые оно упоминается в древнескандинавской легенде в раннем Средневековье, хотя происхождение мифа, скорее всего, более древнее. Иггдрасиль – довольно загадочное древо жизни, поскольку имеет некоторое отношение к реальной экологии лесов. В мифе это средоточие преобразования энергии солнца и центр взаимодействия с другими организмами.