Андрей Иванов - Интервенция против мировой революции. Разведывательная предыстория «Северной экспедиции» Антанты (1917—1918 гг.) Страница 13

В настоящее время по этому поводу в практике международных отношений действует принцип, обозначенный Международным судом ООН при разборе дела «Никарагуа против США» 1986 года, что просьба об интервенции может исходить только от правительства страны, но никак не от оппозиции141. Однако, во-первых, этот принцип был сформулирован через много лет после окончания российской Гражданской войны, а, во-вторых, в условиях внутреннего вооруженного конфликта революционного типа разделить противоборствующие стороны на «легитимное правительство» и «оппозицию» часто не представляется возможным.

Более того, само право правительства «приглашать» зарубежные войсковые соединения для урегулирования возникших в стране конфликтов проистекает из предположения, что правительство действует от лица народа и выражает его волю. Вместе с тем, в условиях революции и гражданской войны гарантировать это достаточно сложно, и от лица народа вполне может действовать как раз оппозиция142.

В свете данных обстоятельств общая логика международного права позволяет считать, иностранное государство может пользоваться «приглашением» к интервенции только в том случае, если оно поступает от признанного этим государством и местным населением режима, органа или лидера. Правда, данный подход создает нездоровую ситуацию, когда «радикальные круги внутри этнических и религиозных меньшинств» могут пойти «на эскалацию конфликтов с применением вооруженных сил в надежде на победу благодаря вмешательству иностранных миротворческих сил»143.

Как бы то ни было, европейские континентальные политики конца XIX – начала XX века имели возможность опираться в этом вопросе на историко-правовую концепцию Х. фон Роттека, согласно которой в случае распада государства на несколько борющихся самостоятельных образований, оказание военной помощи любому из них являлось абсолютно законным и приемлемым актом144.

Что касается, английских исследователей данного вопроса, то еще правовед и политический деятель сэр Р. Филлимор в своих «Комментариях по международному праву» делал недвусмысленное заключение, что государство имеет полную возможность вмешиваться во внутренние дела соседей, если его интересы оказались затронуты прямо или косвенно. При этом с его точки зрения, ни одно государство не имело право устанавливать у себя политический режим, открыто враждебный правительствам и народам других стран – в таком случае использование против этого государства военной силы было совершенно необходимо. Помимо этого, интервенция считалась оправданной для воспрепятствования осуществлению каким-либо государством территориальных захватов и расширения границ145. Причем ряд британских писателей рассматриваемой эпохи даже полагали, что европейские державы в отношениях с азиатскими народами должны пользоваться исключительно «языком силы», так как последние иных аргументов не понимают.

Получалось, что до принятия Устава ООН в случае начала открытой вооруженной борьбы в какой-либо стране, другие государства имели полное право вмешиваться в нее, поддерживая одну из сторон практически любыми средствами. Если же речь шла о ранних стадиях конфликта, когда восстания и партизанская борьба еще не превратились в полномасштабную Гражданскую войну, а законное правительство обладало реальной властью, «приглашение» все же считалось необходимым. Иными словами, легитимность интервенции зависела от масштаба конфликта, числа жертв и динамики эскалации146. Как ни странно, аргументы такого рода до сих пор используются в общественно-политических и правовых дискуссиях, и оправданность «гуманитарных интервенций» часто связывается именно с числом жертв в конфликте.

В целом, становится совершено очевидным, что, как современным интервенциям, так и аналогичным операциям XIX – начала XX веков были свойственны одни и те же черты.

Во-первых, опыт исследования интервенций на данном хронологическом отрезке доказывает, что, иностранное военное вмешательство часто было направлено не только на подавление насилия на конкретной территории, но и на инспирирование там социально-политических изменений. К числу таковых можно причислить получение автономии или независимости отдельными регионами страны, подвергшейся интервенции (если ожесточенная борьба за независимость была причиной вмешательства), демилитаризацию, принятие новых законов и подзаконных актов, изменение формы государственного устройства (от демократии до военной диктатуры) и т. д.

К примеру, в результате военного вмешательства России, Франции и Англии, независимость от Османской Империи в 1830 году получила Греция, причем участники этой интервенции называли своей задачей содействие «спасительному делу умиротворения» и отказывались от попыток добиться «увеличения своих владений», «исключительного влияния» и «преимущества в торговле для своих подданных»147. В 1878 году благодаря интервенции России независимость приобрели Сербия и Румыния. А в 1860—1861 годах имело место французское военное вмешательство в Сирии для защиты местных христиан от притеснения со стороны мусульман, что привело к частичной трансформации сирийской системы государственного управления (была принята Конституция, вводившая на части территории страны должность правителя, избираемого из христиан148). Характерно, что такие операции проводятся до сих пор, хотя и тогда и теперь они вызывают мощную критику, ведь «чтобы политическая свобода пустила корни у известного народа, она должна быть упрочена собственными усилиями граждан, а не принесена на иностранных штыках»149.

Во-вторых, несмотря на замечание историка Дж. Броунли о том, что в указанный период интервенции «происходили в политических целях, далеких от идей гуманизма»150, использование морально-этических аргументов при проведении таких операций было практически повсеместным. Политические деятели Нового времени неоднократно апеллировали к необходимости вооруженными методами отстаивать общечеловеческие ценности, охранять порядок и стабильность. Это обстоятельство во многом связано с тем, что легитимность интервенции, как операции, не носящей характер войны, как в прошлом, так и в настоящее время, строится в основном на общественной поддержке151. И если в современном мире общественные деятели часто выражают недовольство по поводу несоответствия официальных и фактических задач интервенций152, то для политиков прошлого военная агрессия выступала средством воплощения конструктивных функций конфликта, о которых на рубеже XIX—XX веков неоднократно писали ученые и философы153.

Например, еще в словах российского императора Николая I, датируемых апрелем 1849 года, можно видеть сочетание различных мотивов вмешательства – от сугубо национальных до всемирно-гуманистических: «Не одна помощь Австрии для укрощения внутреннего мятежа и по ее призыву меня к тому побуждает; чувство и долг защиты спокойствия Богом вверенной мне России меня вызывают на бой, ибо в венгерском мятеже… видны усилия общего заговора против всего священного и в особенности против России»154.

Не менее интересно, что в речи кайзера Вильгельма II перед солдатами, отравленными для подавления Ихэтуаньского восстания, содержался призыв не только защитить немецких граждан в Китае или продемонстрировать миру военную мощь Германии, но и «открыть путь цивилизации». В представлении главы немецкого государства, восточная модель управления была неэффективна, так как строилась не на христианских принципах, и германские войска были призваны своим примером доказать это китайцам, нанеся им поражение155. Тем самым, интервенция воспринималась им как инструмент, способный спровоцировать переоценку ценностей у жителей Азии, хотя ее официальные цели состояли только в защите собственных граждан и китайских христиан.

В администрации Соединенных Штатов Америки также достаточно часто прибегали к использованию аналогичных аргументов. Так, в 1906 году отправка войск на Кубу, где в этом время происходило восстание антиправительственных сил, шла под лозунгами «восстановления порядка» и «защиты жизни, собственности и личной свободы» жителей острова, хотя из докладов разведки можно понять, что цели интервенции лежали в плоскости защиты американских инвестиций на Кубе и «установления политического контроля» над островом156. Интересно, что Госсекретарь США Р. Лэнсинг в 1918 году прямо называл среди причин интервенции в Россию «защиту гуманитарной работы» в стране американских дипломатов157. Даже по прошествии длительного времени риторика не изменилась, и в 1983 году перед интервенцией США на Гренаду вновь звучали лозунги «остановить правление террора», хотя целью операции было воспрепятствовать созданию на острове социалистического правительства.