Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 16 Страница 13

Можно было бы упомянуть еще разнообразные интересные данные, полученные на основании экспериментальных исследований. Но я предпочту остановиться на некоторых заключениях, которые можно из них вывести. Я лично был приведен к исследованию мышления благодаря определенным проблемам. Я обратил внимание на то именно, что такие объекты внешнего мира, как тела, и такие абстракции, как идеи Платона или монады Лейбница, можно мыслить непосредственно, не имея необходимости образовывать о них представления. Я заключил отсюда, что мышление должно быть не только особым видом деятельности нашей души, но также, что оно находится в совсем иных отношениях к своим объектам, чем, например, ощущения и представления. Очевидно, объекты представлений доходят до нашего сознания видоизмененными, а не в том виде, каковы они в себе, независимо от представляющей деятельности.

Представление звука оргáна отличается от самого звука, оно является качественным преобразованием раздражителя. Раздражитель заключается в колебаниях воздуха и тела, а представление звука не имеет с ним ничего общего. Мышление, по-видимому, способно воспринимать первое, а равно и второе, одинаково хорошо, не подвергая изменению самый объект. Звук оргáна остается звуком оргáна и при том условии, если я лишь мыслю о нем; колебание воздуха, если направить на него мышление, доступно пониманию совершенно одинаково с тем, как это физическое явление описывается в физике. Правда, исходным пунктом естественно-научных исследований служит не самый реально объективный факт звука, но услышанный нами звук. Таким образом, мышление можно было бы считать таким органом, при помощи которого единственно возможно определение и установление реального. Но всякое опытное знание имеет дело именно с реальным началом, а не с нашим восприятием и представлением о нем. Этим самым мышление выдвигается как психологическая предпосылка для работы в точных науках. Когда юрист, опираясь на следственный материал, определяет факт преступления или исследователь языка на основании определенных изменений звуков выводит законы этого процесса, историк заключает на основании известных данных своих источников состояние, положение и события прошлого, астроном исчисляет расстояния и пути мировых тел – во всех этих случаях налицо имеется мышление и результаты мышления прилагаются к реальному знанию. Поэтому, казалось бы, что мышлению приличествует гораздо большее значение, чем хотела ему приписать прежняя психология, и результаты наших опытов вполне подтверждают наше предположение.

В этом направлении современная психология мышления идет навстречу теории познания, именно в проблеме реальности. Еще задолго до экспериментальных исследований мышления настойчиво указывали, особенно Твардовский, Гуссерль, Фрейтаг, что содержание мышления и его предмет отличаются один от другого и что мышление направлено не на себя самого, а на нечто трансцендентное, лежащее вне его собственной сферы. Тогда как ощущения и представления занимают в этом отношении совсем иное положение, красное есть, без сомнения, содержание цветовых ощущений, в которых я узнаю красный цвет, образ какого-либо дома – также точно содержание зрительных представлений, в которых этот образ мне дан. Но кристалл кварца, о котором я мыслю, если, например, я хочу представить шестиугольное образование кристалла, не является содержанием мыслей, при помощи которых я подобным же образом провожу кристалл в сознание. Поэтому в мысли о предметах, которые отнюдь не являются самими мыслями, нет никакого противоречия, в то время как в ощущении цвета, которое не является содержанием этого ощущения, в чувстве некоторого удовольствия, которое не содержится в самом чувстве, во всяком случае, лежит противоречие. Таким образом, мышление может быть направлено на предметы, которые от него самого существенно отличны и не становятся чистым содержанием мышления или чистыми мыслями по одному лишь тому, что мыслятся. Экспериментальное исследование не только твердо установило сущность этого вопроса, но в то же время показало, что мыслимые предметы могут обладать совсем иными свойствами и не обнаруживают поэтому прямой зависимости от мышления. Мышление может быть направленным на идеи и объекты, и между последними на идеальные, реальные и действительные, т. е. данные нашему сознанию. Поэтому, когда мы касаемся трансцендентности, то отнюдь не имеем в виду какое-либо определенное значение реальности, мы говорим об одной общей возможности установить и определить реальные предметы. Во всяком случае, теперь становится совершенно ясным существование таких объектов, которые не идентичны с явлениями бытия. Вот почему психология берется за разрешение проблемы точного знания о реальности, ее установления и определения. Реальный мир исследователя природы есть предмет мышления, но воспринят он может быть только в мышлении. То же можно сказать о реальностях душевной жизни, о науках духовных и метафизике. Не было недостатка в попытках подставить во всех реальных науках вместо реальных предметов непосредственную действительность сознания, самый процесс переживания. Однако эти попытки теории познания обмануть научное исследование, пользуясь неправильными положениями о сущности и ценности мышления, не удавались. А теперь наука находит решительную поддержку в выводах психологии мышления.

Новые взгляды имеют громадное значение не для одной теории познания, они важны также и для эстетики. Уже уходящий в прошлое натурализм наших дней покоился на том предположении, что существует лишь наглядная действительность и что искусство должно быть его зеркалом. Поэтому-то, например, художники-живописцы прилагали все усилия, чтобы при воспроизведении действительности давать картину, даже в мелочах вполне отвечающую своему оригиналу, и поэты стремились достигнуть полного слияния фактов мира ощущений и представлений. Эстетика романтиков, которые говорили об идеях, обнаруживающихся в чувственных явлениях, оказалась старым хламом, выброшенным за негодностью. Вместе с тем, конечно, должно было создаться особое понимание эстетического отношения к природе. Луга, освещенные солнцем, с их весенними цветами, ярко-зеленый лес, тянущиеся по краю их, домик на опушке со струей дыма, тянущегося в воздухе, свежий аромат цветов – все это мы не только видим и обоняем, но в нашей душе возникают мысли о том, что нечто растет и цветет, понятие о причинах, поддерживающих и толкающих рост растения, а также об идее свободного его развития. Эстетическое настроение, в которое мы погружаемся, созерцая наглядную действительность, вызывается, по крайней мере, в такой же степени благодаря мыслям, как и благодаря созерцанию. Требование наглядности в эстетике должно было оказать совершенно исключительное роковое воздействие на музыку и поэзию. Здесь привело оно к признанию негодности или малой ценности музыки без текста. Абсолютная и чистая музыка, которая еще Шопенгауэру представлялась глубочайшим из всякого рода искусств, была осуждена как чистая форма, как чистый звук. Лишь опера, музыкальная драма или программная музыка могли придать звукам характер наглядности и служить посредником передачи содержания. Свой наибольший триумф натурализм праздновал в том виде поэзии, материал которой как бы нарочно для того создан, чтобы наглядно выражать мысли. Роман, драма и сценическое искусство конкурировали в выполнении требований наглядной правды. Чистое зрительное или слуховое созерцание было вполне достаточным, чтобы вызвать полное впечатление, а идеи, даже в самом скромном виде, были запрещены.

А между тем именно поэзию и можно привести в доказательство того, что идеи находят здесь свое место. Следует только обратиться к наблюдениям читателей и слушателей. Нередко мы знаем, о чем идет речь, понимаем положение, поведение и характеры действующих лиц, но соответствующее или наглядное представление мыслим лишь случайно. Уже в 18 столетии знали, что требование полной наглядности не выполнимо, что образные представления, которые возникают при чтении и слушании поэтических сочинений, очень далеки от картин действительности. Интересно отметить, что ко времени возникновения новой психологии мышления появилась обратившая на себя внимание книга Теодора Мейера о законах стиля в поэзии, в которой известное положение Горация было отвергнуто независимо от какой бы то ни было экспериментальной психологии. Уже здесь было показано, что при наслаждении поэтическим творчеством мы часто удовлетворяемся чистым знанием об отмеченных предметах, не представляя их наглядно.

Спор об этой проблеме подчеркнул важное значение особых эстетических раздражителей, заключающихся в наглядности изображения. С другой стороны, необходимо будет разрешить более важный вопрос: насколько могут оказывать эстетическое действие предметы, не носящие характера наглядности. Во всяком случае, вряд ли теперь можно бы было отрицать, что вообще поэтическое представление содержит нечто неконкретное, мысленное, общее и что эти начала иногда выступают особенно сильно, следовательно, ни в коем случае невозможно говорить о них как о факторах мешающих, ненужных или безразличных. Современная психология мышления помогает нам понять эти явления. Она показывает возможность этих явлений и тем самым определяет роль мыслей и важное значение идей в поэзии. Исходя отсюда, мы начинаем также понимать, что в нашем отношении ко всякого рода искусству, непосредственно опирающемуся на наши чувства, могут иметь место процессы сознания, толкования, осмышления и символическое обозначение. Вся эта масса психических моментов, переживаемых нами путем ненаглядным, отнюдь не наносит ущерба эстетическому восприятию. Без сомнения, созерцательные настроения, в которые мы впадаем при виде картины или ландшафта или впечатления от прекрасного или возвышенного, также вызываются мыслями, которые приходят в это время. Майер совершенно верно сказал, что язык удивительно сжато отразил всю действительность, благодаря чему человек отказался от выявления многих образов. Язык воспроизвел нам книгу чувственного мира в таком сочинении, которое напечатано убористым шрифтом скорейшей скорописью. Путем языка достигается упрощение и значительное сбережение сил сознания. Мысль объединяет разделенную и дифференцированную материю. При помощи мыслей овладевают предлагаемыми предметами, сближают разъединенные, отбрасывают несущественное, запутывающее, отвлекающее и, напротив, помогают выбирать важнейшее и наиболее ценное. Понимание, так сказать, неудержимо летит от вершины к вершине и парит над неповоротливой, тяжелой и всегда недостаточно верной, наглядной картиной. Деятельность мышления поддерживается не только через посредство представлений, воспоминаний и фантазии, но также при помощи толкования, которое мы прилагаем к услышанным и прочитанным словам. Лишь при этих условиях становится понятным, что тихое, покойное помещение помогает вызвать при чтении столь сильное, потрясающее впечатление, хотя скорость, с которой бегут страницы, благодаря возбуждению, и именно по его вине, не дают для наглядного припоминания содержания достаточно времени. Если же все-таки наглядные картины появляются, то, чтобы установить наше к ним отношение и вывести соответствующее следствие из прочитанного, необходимо мысленно им приникнуться. И если поэзия после всего сказанного не хочет легкомысленно растерять свойственные ей преимущества, которые заключаются в присущей ей словесной форме творчества, то она не должна пренебрегать мыслями: пусть продолжается поэтическое творчество идей и духовное воздействие поэзии на человека.