Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 14 Страница 15

12. Отдельные нравственные предписания обыкновенно выставляются в качестве совершенно безусловных и нерушимых повелений. Запрещается убивать человека, изувечивать его и даже просто причинять ему боль. Это вполне правильно, поскольку жизнь и благополучие тела являются одним из важнейших благ. Однако уголовный закон, который, во всяком случае, должен являться элементом нравственного порядка, позволяет убивать в случае нужды и допускает смертную казнь. Хирург производит ампутацию с сознанием исполнения своего долга. Всякая дисциплина связана с возможностью причинения страданий. Выходит, таким образом, что названные повеления на деле не безусловны и допускают исключения, когда вступают в конфликт с более высокой целью. Это доказывает, что те блага, для обеспечения или осуществления которых они предназначены, расположены в известном восходящем порядке, так что высшая цель подчиняет себе низшую, общая – частную. Вследствие этого для сохранения общественного порядка приносится в жертву жизнь отдельного человека, для сохранения жизни отдельного человека – его отдельные члены, для счастья человека – минутное чувственное удовольствие. Положение, что «цель оправдывает средства», стало пользоваться дурной славой вследствие злоупотребления им. Между тем от него фактически не может отрешиться ни одна система этики. Вопрос только в том, какие цели оправдывают известные средства, т. е. в каких случаях и по какому принципу мы вправе и должны приносить одно благо в жертву другому, одной обязанностью пренебрегать ради другой. Решить этот вопрос может только определенное понимание высшего блага, где частным благам было бы указано их определенное взаимное отношение. Собственно говоря, нет никакой «коллизии обязанностей», а есть лишь коллизии между притязаниями частных целей (например, между работой по призванию и здоровьем) и между связанными с ними частными правилами. Наша обязанность так разрешить коллизии, чтобы возможно больше посодействовать достижению высшего блага.

13. Нам могут возразить, что приведенные рассуждения стирают различие между этикой и техникой, так как вся этика при ее осуществлении обращается в технику. Над установлением этого различия потрудился особенно много Кант, противопоставляя техническим и прагматическим императивам категорический императив долга. В одном случае поступок рекомендуется только как средство для достижения предположенной цели, будем ли мы ее мыслить как просто возможную или же как действительную (счастье); в другом же случае поступок повелевается безусловно. Однако как только мы признаем, что всякий отдельный поступок может рассматриваться только как средство для высшей цели, так все законы, предписывающие определенное поведение, окажутся техническими, ибо в основе их лежит отношение средства и цели или, рассматривая объективно, – причины и действия. Безусловным может быть только повеление хотеть последнюю цель, все же повеления, управляющая отдельными поступками, должны быть техническими. Резкого и полного различия между этическими и техническими повелениями нет и не может быть, ибо мысль о всяком этически необходимом поступке должна содержать технический элемент, а именно, применение эмпирически изученных причинных законов для выбора надлежащих средств. Этот технический элемент в скрытом виде сказывается в тех случаях, когда каждому приходят на ум причинные законы, узнанные из повседневного опыта, без специального изучения. Заповедь «не убий» была бы лишена всякого значения, если бы ею захотели воспретить только желание убивать. Одним желанием никто не убивает: убивают ударом, выстрелом, кинжалом, ядом. Запрещаются, следовательно, те поступки, которые по общеизвестным законам влекут за собой смерть. Повеление помогать нуждающимся и благотворить бедным точно также предполагает знание того, что способно оказать благо и что способно помочь. И между этими случаями, когда предполагается, что каждый без труда может открыть технический элемент и приложить его к поведению, и теми, когда средства могут быть узнаны только из специального опыта и путем научного изучения, не существует никакой резкой границы. Чисто этический характер носит, по-видимому, только установление высшей цели и обоснование, почему эта цель должна желаться. Однако, разумно устанавливая цель, я должен считать ее достижимой, а вопрос о достижимости есть вопрос технический. Без техники этические идеалы повисли бы в воздухе; совершенная этика предполагает совершенную технику в широком смысле этого слова.

14. Если признать, что человеческое поведение ценно, в конечном итоге, благодаря достигаемому им определенному результату, то в этом признании будет таиться опасность, угрожающая поколебать не только уверенность поведения, но также и нравственное убеждение. Кант восхвалял свою формулировку нравственного принципа за то, что она указывает легкий и всякому понятный способ узнать, каше поступки нравственны и какие – нет; это иллюстрируется им при помощи примеров, заимствованных им из простейших взаимоотношений обыденной жизни. Когда дело идет о возвращении взятой на хранение вещи или о нашем праве давать обещания с намерением их не сдерживать, то применение нравственного закона оказывается очень легким, ибо при нарушении его возникает противоречие, уничтожающее самые понятия заклада или обещания. В других случаях необходимо уже заняться учетом последствий. Я не могу хотеть в качестве всеобщего закона безразличного отношения к нужде других, потому что этот закон обращается и против меня самого, «поскольку возможны случаи, когда я буду нуждаться в любви и участии других», иными словами, мотивом здесь является эгоизм. Но если дело идет не о таких простых случаях, если я стою, например, перед вопросом, должен ли я высказаться за или против какого-нибудь решающего закона, выбрать себе ту или иную карьеру, то где максима моего поведения, пригодная для всеобщего законодательства? Она сведется разве к тому, что нужно желать общего блага. Но вопрос именно в том, чтó содействует общему благу. На это нельзя возражать, что вопрос этот есть вопрос уменья и целесообразности, а не вопрос нравственности: обе области в моем конкретном поведении неразрывно сплетаются. Одним своим хотением я никому не причиню ни радости, ни горя: значение моего хотения заключается в действительном поступке. Поэтому, если даже мы решимся исполнять свой долг, и вопрос, должны ли мы следовать долгу или другим наклонностям, в нас не будет возбуждать никаких сомнений, мы этим еще вовсе не освободимся от труднейшего и мучительнейшего размышления, каков же именно наш долг, и по какому пути нам следует идти.

Ограниченность нашего знания служит причиной того, что мы не можем представить будущего с абсолютной достоверностью и учесть с математической точностью результат применения нами известных средств. Всякий поступок есть, в конце концов, только попытка, и мы можем только с большей или меньшей вероятностью ожидать ее удачи; решение стоит в тесной зависимости от степени этой вероятности. Врач, поставленный перед известной болезнью, хочет поступать вполне добросовестно; и именно поэтому вопрос, вправе ли он применить какое-нибудь радикально действующее средство, есть для него вопрос нравственный, а не просто технический. Но он должен решиться поступать на основании одной только вероятности. Он станет упрекать себя только в том случае, когда повредит здоровью пациента по незнанию или по недостаточно полному его исследованию, но вовсе не тогда, когда результат наступил вопреки обычной вероятности. Крайне малоценна полемика, направленная на осуждение чисто практической морали. Если практичность служит только эгоистическим интересам, то законен лишь протест против ее целей. Однако и для осуществления нравственных целей нужна такая же практичность, и она не только не является недостатком, но одной из важнейших добродетелей, потому что осуществление человеческих целей невозможно без знания причинных связей и всесторонней оценки последствий. Поведение вне этих условий было бы блужданием в потемках.

Мудрые практики, создавшие иезуитскую мораль, совершенно правильно утверждали, что вероятность играет роль и в нравственном поведении, и что совершенное отвержение пробабилизма свидетельствует только о слишком поспешном суждении. Если бы человек, по правилу: quod dubitas, ne feceris, был вправе совершать поступок только в тех случаях, когда он достоверно и несомненно знает, что его поступок правилен, то он часто вовсе не мог бы совершать никаких поступков. Тем не менее этот отказ ему ничего не помог бы, так как и несовершение какого-нибудь поступка влечет за собой определенные последствия и является определенным волевым решением, которое может быть или правильным или неправильным. С точки зрения всеведущего ума можно знать, какое поведение в определенном положении будет должным, и какое – недолжным. Но ограниченный в своем кругозоре человек может, вообще, лишь действовать, если только он имеет мужество не останавливаться перед ошибками и перед такими поступками, которых он не совершил бы при более полном знании и которые с объективной точки зрения не являются должными. Его совесть признает его, однако, свободным, когда он, за отсутствием исчерпывающего знания, руководится в своих поступках наиболее вероятным мнением, «поступает по доброй совести». В иезуитском учении не выдерживает критики лишь то, что оно основывает вероятность преимущественно на авторитетах и позволяет следовать, из эгоистических побуждений, такому мнению, которое сам поступающий считает менее вероятным.