Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 16 Страница 16

А. А. Крогиус.

Вюрцбургская школа экспериментального исследования мышления и ее значение

Экспериментальная психология пользуется у нас большою, но довольно сомнительною популярностью. В последнее время она стала играть роль хиромантии – по каким-то бессмысленным стукам или совершенно случайным ассоциациям определяются личность, характер, решаются самые сложные психологические вопросы. Работы Вюрцбургской школы по психологии мышления идут в совершенно ином направлении. Они выдвигают перед научным сознанием основные вопросы психологии.

Одною из первых работ по экспериментальному исследованию мышления было исследование Марбе по психологии суждения7. Испытуемым предлагались различные вопросы, вызывавшие у них процессы суждения, т. е. такие процессы, к которым приложимы предикаты истинный и ложный. Непосредственно после опыта испытуемый должен был описать, что было им пережито. Испытуемыми были проф. Кюльпе и проф. Реттекен. Предлагались, например, вопросы: «На какой реке находится Берлин?» Ответ (Кюльпе): – «на Шпрее». – При этом возник зрительный и слухо-двигательный образ этого слова. – Вопрос: «Сколько будет 6 раз 15?» – Ответь 90 – при этом возникли неясные двигательные образы 15 и 6». Был исследован целый ряд суждений, большею частью очень простого содержания, не требовавших никакого умственного напряжения. Суждения переживались как представления предметов или слов. Необходимо здесь отметить, что в немногих случаях, особенно при более сложных суждениях, были констатированы особые «положения сознания» (Bewusstseinslagen). Иногда они определялись как чувство искания, чувство сомнения, чувство уверенности, иногда же были совершенно неопределимы. Марбе, однако, не считает их характерными для суждения и потому даже не упоминает о них в своем конечном выводе, имеющем чисто отрицательный характер: «процессы суждения не имеют никаких психологических особенностей». Суждения, по мнению Марбе, могут быть охарактеризованы только со стороны логической, с точки зрения объектов, к которым они относятся как соответствующие или не соответствующие этим объектам, т. е. как истинные или ложные. Высказывая суждение, мы, правда, стремимся к установке соответствия между представлениями и объектами, но стремление это нами не сознается, и поэтому при самонаблюдении не может быть отмечено. Признать за представлениями характер суждения может не психология, а логика, занимающаяся выяснением отношений представлений к объектам.

Исследование Марбе едва ли можно назвать удачным. С одной стороны, вопросы, предлагавшиеся им, носили большею частью самый элементарный характер. Суждения высказывались или «рефлекторно», или являлись простым воспроизведением прежних суждений, Если мышление и имело место, то носило, во всяком случае, очень мимолетный, трудно уловимый для самонаблюдения характер. Интересно, во всяком случае, отметить, что испытуемые часто указывали на какие-то особые «положения сознания». К сожалению, они совершенно не остановили на себе внимания Марбе.

Из исследования Уатта8особенно важно отметить выяснение им вопроса, какое значение имело для течения представлений то или иное предложенное испытуемому задание. Его эксперименты доказали, что задание (например, назвать понятие, соподчиненное с тем, которое названо экспериментатором) влияет на течение представлений и тогда, когда оно не сознается испытуемым.

По вопросу о влиянии задания на процессы мышления к таким же выводам, как Уатт, пришел Нарцисс Ах9. Течение представлений может не зависеть от внешних раздражений и от ассоциативных влияний, если им управляют детерминирующие тенденции. Последние могут исходить и от намерений субъекта, и от испытанных им прямых и косвенных внушений, от данного ему приказания, от предложенной ему задачи, могут быть ясно осознанными и бессознательными. Они создают между представлениями новые ассоциации, и они же обусловливают осмысленное и целесообразное течение психических процессов. Действие детерминирующих тенденций особенно ясно сказывается в явлении «сознанности» (Bewusstheit). Под этим термином понимается наличность у нас ненаглядного знания. Несомненно, каждый может отметить у себя знание даже очень сложных содержаний без всяких феноменальных элементов – при сознавании наличности вполне определенного знания у нас может не возникать никаких чувственных представлений, которые определяли бы с качественной стороны содержание этого знания. Ах рассматривает эту сознанность как тенденцию к воспроизведению представлений определенного содержания. Когда возникает «сознанность», то воспроизведение еще не произошло, но уже намечен путь, по которому оно должно направиться, детерминирующая тенденция уже вступила в силу. Если она проявит свое полное действие, то постепенно раскроется содержание данного знания, развернется в последовательную нить совокупность представлений, свернутых в невидимый клубок ненаглядного знания, например, при переживании понятия – выйдут на свет сознания чувственные образы, скрывавшиеся в единстве данного понятия. Ненаглядное знание есть результат возбуждения представлений, готовых появиться в поле сознания. Это есть сознание тенденции, содержание которой еще не раскрыто, хотя и предопределено. Даже в то время, когда оно еще не раскрылось, я могу безошибочно сказать, соответствует ли ей возникновение в сознании того или иного представления, или нет. Итак, ненаглядное знание является одним из видов сознания детерминированности еще невыявленными чувственными представлениями.

Исследования Аха дают много интересного материала, едва ли, однако, можно согласиться с предложенным им толкованием. Не подлежит сомнению, что при мышлении мы переживаем совершенно особые состояния, не имеющие характера наглядности, но можно ли характеризовать их как бессознательные и рассматривать их только как тенденцию к воспроизведению определенных представлений? Такие тенденции вообще можно толковать или в смысле стремления, или в смысле способности вызвать определенные представления. Но первое толкование, очевидно, недопустимо. Ведь в таком случае все наше мышление было бы неудовлетворенным стремлением, потому что никогда единичные представления не могут исчерпать объем какого-нибудь общего понятия, входящего в состав мысли. И чем общее понятия, тем напряженнее было бы это стремление, потому что тем менее было бы удовлетворено. Если бы у нас было в действительности такое стремление, то хотя бы частичное удовлетворение его должно было бы прямо вредить процессу мышления. Уже Шопенгауэр пишет по этому поводу: «Неужели были бы мы в состоянии во время слышанья чужой речи переводить слова нашего собеседника на предметные образы, которые с быстротою молнии пролетали бы в таком случае мимо нас, и двигались, сцеплялись, сталкивались, восполнялись, видоизменялись и исчезали бы вместе с притекающими словами и их грамматическими изменениями? Какая толчея возникала бы в таком случае в нашей голове при слышании речи или чтении книги». На основании самонаблюдения мы не можем сказать, чтоб мышление вообще характеризовалось реально переживаемым стремлением к воспроизведению определенных представлений. Но в таком случае, может быть, следует остановиться на втором толковании, т. е. допустить, что при мышлении мы не стремимся, а только сознаем себя способными воспроизвести определенные представления, соответствующие той или иной «сознанности». Тогда мышление было бы сознанием не действительности, а только возможности представлений. Но не слишком ли большой ущерб терпит тогда действительность во имя утверждения возможности. Ведь при процессе мышления не только сознаются возможности, но и переживаются действительные, определенные мысли. Если бы наличность мысли сводилась только к сознанию способности вызвать соответствующая представления без действительного вызывания последних, то, очевидно, мысли не могли бы получить в нашем сознании никакой определенности, они ничем не отличались бы друг от друга. Конечно, можно было бы сказать, что различие мыслей создается различием слов, их выражающих, что при мышлении, например, отвлеченных понятий в нашем сознании находятся только слуховые, двигательные и осязательные образы слов, и ничего больше, как докладывали когда-то Рибо его испытуемые. Мы не будем, однако, останавливаться на критике таких предположений, из которых пришлось бы, между прочим, сделать вывод, что совершенно невозможны переводы с одного языка на другой.

Другие исследователи Вюрцбургской школы еще резче, чем Ах, подчеркивали значение для мышления ненаглядных элементов. Так, Тэйлор10, исследовавший понимание слов и предложений, пришел к следующим выводам. При понимании предложений, имеющих наглядное содержание, наглядные представления возникают далеко не всегда. Если же предложения не имеют наглядного содержания, то возникновение наглядных представлений только мешает пониманию. Так, Тэйлор предложил Мессеру прочитать страничку книги Gottl’я по политической экономии. Три наглядных представления, возникших у Мессера во время чтения этой страницы, находились только в случайной внешней связи со смыслом прочитанного и не только не облегчили, а, напротив, затруднили понимание.