Борис Стрельников - Путешествие будет опасным Страница 18

Ну, розы не розы, но должен же быть какой-то смысл в том, что увезли нас, сосунков, в чужие земли и вручили оружие? Вот до этого смысла я и пытался добраться, когда лежал в госпитале с простреленной ногой. И не один я. Были у меня об этом разговоры с соседями по койке, хотя не скажу, что все они разделяли мои взгляды.

Спрашиваете, были ли у меня друзья в морской пехоте? Были, конечно. Есть в морской пехоте хорошие ребята, но, откровенно говоря, сброда больше. Вы, конечно, знаете, что вооруженные силы США строятся по принципу добровольности. По существу, это армия наемников. Если уж не хватает добровольцев, тогда объявляется призыв. А кто добровольцы — известно: те, кто дома лишний. Безработные, малограмотные, не имеющие специальности. Не все, конечно, но большинство. Патриоты, вы спрашиваете? Ха-ха! Да они и слова-то такого не слышали. Они пришли в морскую пехоту работать. Понимаете? Работать. И за эту работу их кормят, одевают и неплохо платят. Вам сколько ваша редакция положила? Так вот наш капрал после десяти лет службы получал побольше, чем вы.

Я, между прочим, тоже добровольцем в морскую пехоту попал. Как бы вам объяснить? Я ходил в школу и хотел поступить в колледж. Но у отца были другие планы насчет меня. Он у меня бакалейщик, маленькую лавочку держит. Как у нас про таких говорят — «средний класс», «опора общества». В тот год отца круто прижала жизнь, и он хотел заслониться мной, как я заслонился тем мальчишкой во Вьетнаме. Не буду рассказывать подробно, скажу только, что уволил он продавцов и заставил нас с сестрой и матерью работать в лавке. А я не хотел. Не по мне эта жизнь. Вот и поругались мы с отцом. Слово за слово, а потом — в драку. Он первый меня ударил… Ушел я из дому.

После Вьетнама я домой уже не вернулся, хотя с отцом мы помирились. Не по мне эта жизнь. Отец удивляется: чего тебе, мол, надо? Автомобиль, говорит, я тебе купил, захочешь — домик помогу купить, цветной телевизор с дистанционным управлением… Ну чем не жизнь? Я, говорит, для тебя же стараюсь, хочу хорошее наследство тебе оставить.

Наследство! Я ему отвечаю: наследство, отец, это — не только чековая книжка да цветной телевизор с дистанционным управлением. Наследство, если уж по-серьезному говорить, это — вся страна, весь мир, в котором мне жить после тебя. Какой же ты мне передаешь страну? Каким я от тебя получаю мир? Я еще не родился, а мне подарили Хиросиму. Я в колыбельке лежал, а мне корейскую войну преподнесли. Исполнилось мне восемнадцать лет — получай, сынок, войну в джунглях Вьетнама. И сколько я себя помню — «холодная война». Ничего себе наследство, спасибо!

Вы, конечно, слыхали про «конфликт поколений»? У нас по-разному этот конфликт изображают. Чаще всего нас, молодых, ругают. Дескать, нигилисты мы, не ценим старших, отрицаем все, что они сделали в жизни. Чепуха! Не все мы отрицаем. Мой дед в 1944 году был ранен при освобождении Франции от нацистов. Я его медалями еще в школе гордился и сейчас горжусь. А вот ту жизнь, которую отец мне хочет в наследство передать, я отрицаю. Деньги, деньги, еще раз деньги, ничего, кроме денег. Не жизнь, а бег без остановки в погоне за деньгами. Где уж тут о других ценностях думать? Человечность, благородство, любовь, сострадание, все это к чертям собачьим, если они не приносят денег.

Нет, я не все отрицаю. Я горжусь тем, что американцы на Луне побывали. Но дома-то, на земле-то американской, что творится? Я вот хочу сделать доброе дело одному человеку, а не могу. Есть у меня один хороший друг. Во Вьетнаме подружились. Негр. Рядовой. Жизнь мне спас, из-под огня меня вынес, когда мне ногу прострелили. Демобилизовался он. Возвращаться в Миссисипи, где он батрачил на хлопковых плантациях, не хочет. Написал я ему, чтобы ехал ко мне. Обещал ему работу подыскать. Он одно время в транспортном батальоне служил, научился автомашины ремонтировать.

Так вот, обещал я ему работу подыскать, да не тут-то было. Как раз сегодня имел я один любопытный разговор в здешней авторемонтной мастерской.

— Нет ли работы, отец? — спрашиваю мастера.

— Нет, — отвечает из-под машины. Но, видимо, любопытно ему стало, высунулся. Покосился на мои начищенные ботинки, на городское пальто, спрашивает:

— Для себя, что ли, ищешь?

— Для друга, — отвечаю. — Есть один хороший человек — негр, дружок мой по службе в морской пехоте, вот для него и ищу.

— Чудак ты, — сказал старик и снова полез под машину. — Для негра работы нет.

Досадно мне стало.

— Вы что, не любите негров? — спрашиваю.

— Не люблю, — отвечает и еще дальше на спине под машину ползет.

— Они вам сделали что-нибудь плохое, отец?

— Нет, — доносится из-под машины, — они мне ничего плохого не сделали.

— За что же вы их не любите, папаша?

Не отвечает.

— Эй, старик, — кричу я ему под машину, — за что?

Заелозил он по асфальту спиной, вылез на солнышко.

— Я, — говорит, — пошутил, будто негров не люблю. Мне все равно, есть они или нет их. Но ведь вот какая закавыка, парень. Есть у меня сын. И этому сыну скоро к делу предстоит определяться, работу начинать. Мне пора на отдых, а ему пора вот этот гаечный ключ в руки взять. Так вот я хочу, чтобы этот ключ к сыну моему в руки попал, а не к твоему дружку-негру. Ключ-то один, а рук-то к нему много тянется. Понял теперь?

— Не понимаю, — отвечаю, хотя, конечно, я давно все понял. Вот ведь как жизнь устроена! Человек человека никогда в лицо не видел, а уже ненавидит его. Как волки в голодную зиму.

— Не понимаю, отец, — твержу, — не понимаю. Выходит, мой друг — человек второго сорта? Только потому, что у него кожа черная? Не понимаю…

Старик даже плюнул с досады.

— Дурак ты, — говорит, — хоть и в морской пехоте служил. Проваливай отсюда, некогда мне тебя жизни учить.

Так и ушел я ни с чем…

…Мы долго молчим. За окном шелестят шинами автомашины. Он снова курит.

— Или вот еще был у меня разговор, — нарушает он молчание. — Был я в гостях у дяди в Калифорнии. Он на авиационном заводе работает. Заговорили как-то мы с ним о том, что в мире происходит. О разрядке, о России, о разоружении. Он мне говорит:

— Разоружение хорошее дело. Ведь сколько денег народных на оружие идет, трудно даже представить. Сколько больниц можно было бы построить, сколько школ! Но ведь вот загвоздка: наступит день, когда будет подписано соглашение о разоружении, а не все будут радоваться, многие будут плакать, и я в их числе.

— Это почему?

— Да потому, что я работу потеряю. Ведь наш завод истребители строит.

Начал я выяснять, кто ему эту мысль внушил. Оказывается, в каком-то журнале прочитал. Вы, наверное, тоже заметили, что в последнее время у нас сильные атаки на разрядку начались. Я бы сказал даже не атаки, контратаки. Те, кто хочет мира, разрядки напряженности, разоружения, в последние годы сильно потеснили «ястребов» из военно-промышленного комплекса. Вот военно-промышленный комплекс и встревожился. Теперь вот начали пугать тем, что разоружение, дескать, безработицу увеличит.

Должен вам признаться, что когда-то и я всем этим басням о «красной угрозе» верил. Вьетнам просветил меня. И не одного меня. Хорошая была школа. Но школа эта была, так сказать, первой ступени. Дальше — сама жизнь учит. Теперь я понял, что «холодная война» — самое плохое «наследство», которое пытаются навязать нам, молодым американцам. Я отказываюсь от такого наследства. Так и напишите: Джон Джентри из Нью-Гэмпшира отвергает «холодную войну».

Я не политик, я простой рабочий, но пусть политики не считают меня дураком! Я понимаю, что, если ваши и наши ученые договорились вместе атаковать рак и болезни сердца, это — хорошо. Это на пользу всему миру. Если ваши и наши экологи договорились вместе работать, чтобы у вас и у нас, чтобы всюду воздух стал чище, а реки прозрачней, это — хорошо. Если ваши и наши космонавты вместе штурмуют космос, это — хорошо. Если ваши и наши эксперты договорились встретиться, чтобы обсудить, с какого края подступиться к разоружению, это — хорошо. Это называется разрядкой. И я — за разрядку!

У меня есть маленький сынишка. Ему я хочу оставить доброе наследство. Мне даже страшно подумать, что он когда-нибудь сможет упрекнуть меня, как я своего старика. Надо жить так, чтобы сын никогда не мог упрекнуть отца.

Нет, меня он не упрекнет. Верю, что не упрекнет!

Из камня и цветов

Двадцать пятый день нет дождя. Ньюйоркцы не помнят, чтобы был когда-нибудь такой октябрь. Жарко, как в июне. Говорят, что скоро введут ограничения на воду: городские резервуары иссякают. За Гудзоном горят леса, и фиолетовая дымка день и ночь висит над небоскребами.

Мы сидим с Грегори в Сэнтрал-парке и слушаем, как белки шуршат в ворохах опавших листьев. Сэнтрал-парк — чудо Нью-Йорка. Прямоугольной зеленой заплатой лежит он на каменной груди города-гиганта. Четыре километра в длину, около километра в ширину.