Наталия Сухинина - Полёт одуванчиков Страница 19

…Даша с работы позвонила Маринке. Они не виделись сто лет. Маринка удивилась.

— Ну ты даёшь! Разве можно так надолго пропадать?

— Надо увидеться. Очень надо.

Даша никак не могла разобраться в своих чувствах. Илья виноват перед ней только в том, что сразу не сказал ей о Вике и детях. Но ведь он не предал её, не обманул, они, оказывается, давно не живут с Викой, его намеренье жениться серьёзно, он любит Дашу и страдает, она видит это.

Она должна его простить.

Но что-то царапало по душе, мешало. Как разобраться что? И ей, к собственному удивлению, захотелось рассказать всё Маринке.

Маринка слушала и сверлила Дашу остренькими глазками-буравчиками. Всё порывалась вставить слово.

— Прости, я тебя перебью…

— Подожди, — Даша строго её останавливала, — подожди, дослушай.

Всё, наконец. Даша раскраснелась, возбуждена, теперь она готова выслушать подругу.

— Даш, — Маринка важно потупила взор, — ты всегда была не от мира сего, я тебе сколько раз это повторяла. Что ты всё усложняешь? Встретились? Встретились. Вам хорошо вдвоём? Хорошо. Ну и флаг вам в руки. Что ты без конца самокопанием занимаешься? Мужчины этого не любят. Упустишь мужика, локти кусать всю жизнь будешь. Ну дети, ну был женат, время такое. Торопись, соглашайся, мой тебе совет. Родишь ребёнка, всё путём, всё — как у всех. Ты уже к нему переехала?

Даша поняла, что Маринка ждёт интимных подробностей. Но если она сейчас скажет правду, то очень разочарует подругу. Промолчала.

— Хочу тебя в свидетели взять. Пойдёшь?

Маринка хохотнула, довольная.

— Как отказать подруге? Но я не одна приду. С Аликом. Можно?

Даша Алика не знала. Она знала Макса, с которым Маринка постоянно ссорилась, сходилась, расходилась.

Жила она у тётки — та уехала в Болгарию, оставив Маринку присматривать за квартирой.

— Конечно. Приходи с кем хочешь.

Если она сейчас спросит, кто такой Алик, то подруга станет рассказывать историю своего очередного романа. А Даша не хотела её слушать. Да, невежливо, но не хотела.

После встречи с Маринкой Даша призналась себе, что слукавила. Она на сто процентов знала, что услышит от подруги именно это: «Торопись! Соглашайся!» Она и услышала. Ей очень хотелось заручиться такими пожеланиями. Ей любо слышать их. И с каждым новым «торопись, соглашайся» вновь обретать Илью, дорогого, любимого, такого несчастного, такого запутавшегося, такого благородного… Она ещё подуется на него для порядка и — простит. Мама просит её об этом, мама желает ей только добра. Наконец они с Ильёй займутся подготовкой к свадьбе. Маринка права, любит Даша усложнять жизнь себе и другим. Хотелось бы научиться жить проще, без вечных вывертов, самокопания, да видно, не было у Даши толковых учителей, а самоучкой она это ремесло не одолела.

Илья пришёл на работу пьяный. Петрович заметил. Промолчал. Илья полез на рожон, стал искать какой-то снимок, цепляться. Петрович молчал. Тогда Илья встал перед ним, виновато опустив глаза:

— Прости, Петрович, хреново мне, весь мир ненавижу.

— Иди, проспись, полегчает.

— Не полегчает, — Илья подслеповато хлопал нетрезвыми глазами, — как пони по кругу бегаю, всем одни несчастья приношу, — он отчаянно замотал головой.

— Это дело хозяйское, кто что хочет, тот то и приносит. Ты, похоже, несчастье выбрал.

— Почему ты со мной так разговариваешь всегда, я тебе задолжал, я тебя подставил? Я к тебе за советом, за помощью, а ты мне по морде…

— Не получил ещё, хотя надо было.

Илья подскочил, хлопнул дверью, через минуту вернулся, борода мокрая, видать, умылся в туалете.

— Петрович, не добивай, — почти простонал, тихо, измученно.

— Никто тебя, Илюш, не добивает, ты сам над собой издеваешься. Вернись к жене, закрути все гайки намертво, живи, детей расти, какого рожна тебе ещё надо? Что ты скачешь как блоха на гребешке?

— Петрович, дорогой, пойми, я её не люблю, я другую женщину люблю. Случилось так, встретились. Что мне теперь, повеситься?

— Люблю-не люблю, это дело второе. Первое — дети. Возвращайся к детям. А любовь… Стерпится — слюбится. Любовь до детей надо было искать, а теперь что — теперь ты перед детьми должник. Какая уж теперь любовь…

— Ты так говоришь, Петрович… Всё у тебя просто: «вернись к детям…» А Вика? Она ведь знает, что я её не люблю. Что у нас за жизнь получится?

— Мужики так не рассуждают. Мужик должен страдать молча. Виноват перед Викой, думай, как вину искупить. А уж перед детьми… Жизни может не хватить, торопись.

— А Даша? Мне без неё хоть в петлю лезь…

— Страдай молча.

Петрович встал, дав понять, что не грех и поработать. А Илью разбирает. Он бы ещё Петровичу и то сказал, и это, примеров бы кучу привёл. Уже домой шёл, а всё мысленно с Петровичем спорил.

Потом встреча с Дашиной мамой. Она, в отличие от Петровича, слушала Илью долго, не перебивала, пару раз согласно кивнула головой. Илья воодушевился, говорил много, искренне, наконец-то ему не советуют страдать молча, ему — внемлют. Наконец-то.

— Ты, Илья, попроси у Даши прощения, отходчивая она, тебя очень любит. Простит. Попроси, с тебя не убудет. И если уж решили, сколько можно тянуть.

Илья благодарно взглянул на неё. Впервые за последнее время улыбнулся. Петрович, Петрович, доброе слово и кошке приятно, а ты для меня ни одного доброго слова не нашёл. Илье захотелось ещё добрых слов. Вспомнил про Вадима. Неправильно они живут в своей Москве, годами не видятся.

— Старик, как ты насчёт посидеть, молодость вспомнить?

— Илюха, где тебя носит, бородач?

Встретились в шашлычной на Новокузнецкой. Накурено. Шумно. Перекрикивая шум и музыку, Илья рассказывает другу о своём. Вот уж где отвёл душу.

Накопилось, Вадим ведь ничего не знает. Илья награждал Дашу высокими эпитетами без опаски быть осмеянным. Он бережно подбирал слова, потому что Даша достойна слов особых. Высоких. Поэтических. Прекрасных.

— Старик, пропадаю. Вдруг она меня не простит? Но я же не по подлости скрыл, что женат. Я, как мальчишка, потерять её боялся. Надо идти, вымаливать у неё прощение, а у меня, веришь, ноги ватные.

— Илюха, ты поэт! В наше время такие чувства! Ты скажи мне, между вами правда ничего не было?

— Не было, — Илье неприятно убеждать Вадима в Дашиной чистоте, но он ведь, как говорят дети, сам первый начал.

Вадим присвистнул.

— Вот где собака зарыта! Она для тебя — невзятая высота. Сошлись бы попросту, пожили как все, поняли, что подходите друг другу, а так рискованно… Вдруг ты через месяц поймёшь — не то, а дровишки уже наломаны, старик.

Что он такое несёт? Даша не то?! Его Даша, ради которой он готов на всё? Какое право имеет Вадим на такие слова? Ему показалось, что в Дашу полетел ком грязи, и если сейчас он не закроет её своей надёжной спиной, произойдёт вселенская катастрофа.

— Вадим, не смей… — голос Ильи зазвенел праведным гневом, — не смей, молчи лучше.

Вадим растерялся.

— Я тебе по-дружески, по-мужиковски, что ты озверел, старик?

Расстались сухо. Пожали друг другу руки. Вадим виновато, Илья обиженно. Прав Петрович, чего я как баба базарная раскудахтался. Молчать надо больше, прикусить язык и молчать. Совета ищу, с ног сбился! А он мне нужен? Петрович посоветовал к жене вернуться, к детям, Вадим вообще пошлятину понёс, а я всех слушаю, как студент-отличник. А ведь всё равно сделаю так, как душа требует. А требует душа одного — бежать к Даше, вымаливать у неё прощение, и, благословясь, за свадебку, так вроде на Руси говаривали. Правильно Дашина мама сказала: «Сколько можно тянуть?»

И случился на его улице праздник. Истерзанный душевными муками Илья прощён. Теперь уж никаких преград. Всё они с Дашей преодолели ради их выстраданного семейного счастья. Как славно сидеть под общим абажуром в Дашиной комнате и составлять списки приглашённых на свадьбу. Притихшая мама ходит на цыпочках, Илья и Даша советуются с ней, а она только отмахивается:

— Сами, сами как решите, так и будет…

Отец тоже дома. Завтра с утра опять на дачу, строит баню. Илья предлагает помощь. Отец отказывается.

— Привык сам. Когда чужой человек рядом, у меня всё из рук валится.

Смутился — про Илью уже не сказать «чужой». Илья теперь свой, будущий зять.

— Я говорю… привык один, но теперь отучаться буду, вот баню построю, тогда…

Илья и Даша весело смеются.

Последнее время все говорят Вике, что она похудела. Неплохо, совсем неплохо, без всяких диет, без всяких усилий. Но она знает почему. Очень устала. Работы в храме прибавилось. Отец Леонид после десятка предупреждений выгнал пьющую уборщицу, попросил Вику поработать и за неё. Дети на одних руках. Илья приходит редко, поиграет, повозится с ними, на том и всё, а Вика как заведённая. Вот она, её диета. Мало спит, много машет шваброй, варит, парит, стирает, детей в сад, из сада, и службы, конечно, службы.