Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 1 Страница 19

Из этого определения задачи учения о мировоззрении вытекает важное для метода его следствие, что оно не исходит непосредственно из фактов. В основе его изысканий лежат всегда понятия и обнаруживающиеся между ними противоречия, т. е., коротко говоря, оно исходит из проблем. И прежде всего из таких проблем, которые получаются непосредственно из параллельного сосуществования практической жизни и частных наук, а затем также и таких, которые выдвинуло в своем историческом развитии само учение о мировоззрении. Оно должно преобразовывать эти доставшиеся ему понятия до тех пор, пока будут устранены существующая между ними противоречия, причем они продолжают оставаться пригодными для отображения фактов. Наличность обоих этих условий можно рассматривать как проверку успешного решения соответствующих проблем, решения, которое, в виду непрерывного прогресса практического и частнонаучного образования понятий, всегда является лишь относительным, а не абсолютным и окончательным.

То, что учение о мировоззрении как вторичная по своему понятию наука никогда не может начинать своих исследования первым; что невозможно решить задачу устранения мысленных противоречий тем, что оставляют в стороне противоречия друг другу мысли и непосредственно обращаются к фактам – все это само собою разумеющиеся формальные выводы из вышесказанного, не нуждающиеся, как таковые, в более подробном основании. Но по своему содержанию они противоречат столь широко распространенным, сильным, понятным и во многих отношениях ценным склонностям, что от этой формальной правильности не получается много толку. Ведь вообще молодые силы, свежие умы и самостоятельные личности имеют естественное стремление пролагать собственные и новые пути, а особенное положение учения о мировоззрении, по-видимому, безусловно благоприятствует этому стремлению. Уже более 2000 лет размышляет оно над старыми-старыми вопросами, и не только не сумело добиться ответа на них, но успело выдвинуть – и в этом заключается, по-видимому, единственный несомненный прогресс в нем – новые, еще более трудные, вопросы. Удивительно ли тогда, что начинают выставлять требование: «поставить философское познание на новом основании»7и наконец, «вместо того, чтобы вернуться назад к тому или иному философу, вернуться просто к естественной исходной точке и непосредственно примкнуть к вещам вместо того, чтобы примкнуть к книгам»8? Благодаря этому вырабатывается само собою воззрение, будто именно неуклюжие понятия традиционной философии, ее застывшие предрассудки и закостенелые формулы мешают нашему живому постижению действительности, водя нас вместо этого в бесконечном круге неразрешимых псевдопроблем. Поэтому – прочь от теории, обратно – к фактам! «Кто хочет сделать что-нибудь полезное в психологии» – писал недавно в этом смысле один автор9– «тот не только не должен дать широкий простор философскому мировоззрению, но, наоборот, не должен дать ему никакого простора, ибо с опытом вообще, а с научной психологией в особенности, примиримо лишь одно единственное мировоззрение – именно то, которое принимает лишь чистый опыт». Могут ли иметь еще какое-нибудь значение – противопоставленные таким энергичным утверждениям – слова Шлейермахера10, что «каждому принудительно навязываются существующие уже понятия и что нужно исходить из них, если не желать выступить из общения познавания»? Разумеется, нет при столкновении борющихся сил: ведь мудрость никогда не бывает сильнее бурного увлечения. Но имеют ли эти слова значение для обдуманного размышления? Рассмотрим еще раз положение вещей!

Факты, как мы видели, не могут заключать в себе противоречий. Но точно также не могут заключать их вопросы и ответы, проблемы и решения. В голом факте нет ни атома мысли. Может быть, необходимо подчеркнуть и то, что в нем нет также и мысли о фактичности. Ведь даже мыслить факт как факт, опыт как опыт, представляет уже все-таки мышление, а это мышление о факте есть нечто совершенно иное, чем простое испытывание его. Но так как вся эта теория «возврата к фактам», вся эта «точка зрения чистого опыта» принимается, очевидно, в целях философского или научного, т. е. во всяком случае мыслящего отношения к вещам (а не, скажем, в целях простого наслаждения, как у коровы, или простого созерцания, как у художника, и т. д.), то надо принять, что сторонники этих воззрений не ограничиваются одним существованием фактов, но желают также составить себе на счет них мысли. Может быть, впрочем, не мешает сделать здесь еще одно замечание. Могут сказать, что сами эти мысли ведь тоже факты. На это мы ответим: разумеется, они – тоже факты (как бы их ни рассматривать: объективным или субъективным образом – §2.2). Но мышлением они являются не постольку, поскольку они суть сами факты, но поскольку они относятся отображающим образом (§2) к другим фактам. Но вообще это возражение самое роковое для противника: ведь в этом смысле застывшие формулы и закостеневшие понятия философов – факты, относящиеся к опыту. Если поэтому утверждают, что они ведут прочь от чистого опыта, то их мыслительное значение измеряют, очевидно, не по их фактичности, а по их содержанию. Но таким же точно образом следует обсуждать и мысли защитников философии фактов. И их содержание заключено не в опыте, оно относится к нему лишь в качестве отображения.

Теперь возникает вопрос: если для каждой философской, научной, мыслящей точки зрения наряду с фактами предполагаются и мысли об этих фактах, то как относятся эти мысли к тем фактам? На это мы можем ответить здесь лишь предварительным и общим образом: это – отношение отображения, но не в смысле отношения копии к оригиналу, а портрета – к человеку. Ведь ясно прежде всего, что мысль о каком-нибудь факте не может попросту быть еще раз этим фактом. Это было бы и невозможно и невыгодно: невозможно, потому что мысль (именно, как таковая) есть нечто иное, чем мыслимый факт (который очень часто не есть вовсе мысль); невыгодно, потому что мыслящий субъект не вышел бы таким образом из сферы первоначально данного факта, и, значит, даром бы размышлял. Мысль является скорее постижением (Auffassung) факта; она, может быть «передает» его в некотором смысле, но разве так, в лучшем случае, как плоский рисунок передает пластическое тело. И это «постижение» (по §5, 2) есть «понимание», а в важнейших случаях «объяснение»: оно выделяет именно из «частного» факта «всеобщую» черту. Мысль тогда может называться понятием. Но подобное специально отвлеченное постижение необходимо повсюду там, где мысль должна быть высказанной. Ведь, как известно, слова, из которых состоит человеческая речь, выражают только в исключительных случаях («собственные имена») частные факты, во всех же других случаях общие понятия. Поэтому, повсюду там, где должны иметься налицо выразимые словами мысли о фактах, там постижение этих фактов совершается с помощью понятий.

Но нельзя ведь отрицать того, что люди научаются постижению фактов с помощью понятий точно тогда, точно так, точно там, как они усваивают слова, т. е. в процессе усвоения родной речи, начинающемся в детские годы, причем более тонкие и технические обороты и выражения появляются сравнительно поздно. Но это значит, что понятия передаются человеческому индивиду точно таким же образом, как и слова. Не следует понимать этого так, будто индивид абсолютно связан и зависим от этой передачи; наоборот, он сумеет образовать новые постижения с помощью понятий, как сумеет создать и новые значения слов – впрочем, обе эти операции обыкновенно идут параллельно друг другу. Но опыт показывает, что эта лингвистическая и логическая активность играет пропорционально ничтожную роль по сравнению с соответствующей восприимчивостью: ни один мыслитель не пользуется исключительно новыми выражениями и точно также никто не мыслит с помощью исключительно новых понятий. Но даже и тогда, когда мыслитель вводит новые понятия, его мышление, прежде чем он дошел до них (а, значит, и тот процесс мышления, с помощью которого он до них дошел), должно было совершаться в форме традиционно переданных понятий – во всяком случае неизвестно ничего о таких вундеркиндах, которые выработали бы новую научную или философскую терминологию раньше, чем они научились родной речи.

А если это так – вряд ли читатель испытывает так остро банальность этих самоочевидных замечаний, чем испытывает ее сам автор – то, значит, все мы связаны с традиционными понятиями, желаем ли мы этого или нет. Свобода наша касается лишь вопроса, признаем ли мы это положение вещей и, если мы его признаем, желаем ли мы внести необходимые поправки в традиционные понятия, или нет. А так как упорное сознательное хранение традиций ничем, в смысла результата, не отличается от такого же упорного бессознательного хранения ее, то мы, в конце концов, можем сказать: по отношению к традиционным формам постижения фактов с помощью понятий мы не имеем перед собой выбора между принятием и нововведением, а между критическим и некритическим принятием. И вот, на мой взгляд, несомненно, что за тем мнимым радикализмом, который будто бы порывает с традицией и желает вернуться непосредственно к фактам опыта, постоянно скрывается в действительности некритическое принятие традиционных форм постижения с помощью понятий. Ведь ясно, что и у этих радикалов должны быть какие-нибудь мысли насчет фактов; но мысли эти не свалились с неба, значит они или взяты из самой традиции, или образованы из традиционных исходных пунктов, так что, следовательно, во всяком случае имела место рецепция старого. Но эта рецепция не могла быть кри тической, ибо мыслители, о которых идет здесь речь, так плохо сознают наличность ее, что они, наоборот, говорят, будто они высказывают только факты, ничего не признают, кроме «чистого опыта» и пр. Остается, значит, только признать, что в основе их мышления лежит (или что ему предшествовала) некритическая рецепция традиционных понятий.