Клод Леви-Стросс - Путь масок Страница 2

      Позднее я познакомился с другими коллекциями северо-западного побережья. Коллекция Американского Музея — как и многие, жертва искажений хранителей, утратила значительное число черт, которые так хорошо удавалось удержать в презентации, замысленной Францем Боасом. Участвуя в разделе вещей, соответственно имевшимся тогда у нас средствам, продававшихся нью-йоркскими антикварами, — в то время, которое и само сегодня кажется мифическим, когда эти творения вовсе не вызывали интереса, — Макс Эрнст, Андре Бретон, Жорж Дютюи и я образовали более скромные коллекции; в 1951 г. мне пришлось продать то, что я собрал. Будучи советником по культуре посольства, примерно в 1947 г. я имел случай приобрести для Франции знаменитую коллекцию, оказавшуюся ныне в одном музее западного побережья США: вместо облагаемых налогом долларов продавец предпочел несколько полотен Матисса и Пикассо. Несмотря на все мои усилия, мне не удалось убедить работников, ответственных за нашу художественную политику, находившихся тогда как раз с визитом в Нью-Йорке. Действительно, в этот период не предполагалось что-либо перепродавать из национальных собраний по современной живописи, и мой проект, прямо касающийся двух упомянутых художников, с риском оставить узуфрукт или даже право собственности на них, был сочтен утопическим; возможно, когда-нибудь во Франции они бы нашли дорогу в наши музеи.

        Невзирая на эту неудачу и, несомненно, отчасти из-за нее, в период между двумя войнами, при виде редких предметов, имевшихся тогда во французских коллекциях и у некоторых антикваров, у меня завязалась никогда не ослаблявшаяся, почти чувственная связь с искусством северо-западного побережья. Еще недавно я ощущал ее вблизи тех мест, где родилось и развилось это искусство, посещая музеи Ванкувера и Виктории и видя, как оно возрождается под искусным резцом индейских скульпторов и ювелиров, некоторые из которых остаются достойными своих великих предшественников.

          Однако с течением лет это чувство почитания было подорвано беспокойством: это искусство поставило передо мной проблему, которую мне не удавалось разрешить. Некоторые маски, все — одного типа, волновали меня своей фактурой. Были странными их стиль и форма; от меня ускользало их пластическое оправдание. Хотя и тщательно проработанные резцом скульптора и наделенные приставными частями, несмотря на эти выступающие части, они имели массивный вид: сделанные, чтобы держать перед лицом, а не с изнанки, едва вогнутой, просто примыкающей к рельефу.

      Гораздо более крупные, чем лицо, эти маски округлены сверху, но их боковые стороны, сначала искривленные, сближаются и становятся параллельными или даже наклонными друг к другу; таким образом, последняя треть приблизительно принимает вид прямоугольника или перевернутой трапеции. По нижнему краю небольшое основание совершенно горизонтально, как если бы маску отпилили с основанием, изображающим осевшую нижнюю челюсть, в середине которой свисает большой язык с вырезанным на нем барельефом либо раскрашенный красным. Примерно на треть высоты маски выступает верхняя челюсть. Непосредственно сверху — нос, часто указанный схематично либо даже отсутствующий, а чаще всего замещенный приставленной птичьей головкой с приоткрытым или закрытым клювом; две или три похожих головки возвышаются сверху маски подобно рогам. По вариациям в форме носа, в числе и расположении рогов различаются разные типы масок, названные: Бобр, Крохаль, Ворон, Сова и Весенний Лосось. Но каков бы ни был этот тип, общая форма остается одинаковой, как и форма глаз в виде двух деревянных цилиндров, вырезанных из того же куска либо приставленных и сильно выступающих из орбит.

        Рассматривая эти маски, я непрерывно ставил перед собой одни и те же вопросы. Для чего эта необычная и столь мало приспособленная для своей функции форма? Несомненно, я их видел неполными, ибо некогда над ними возвышалась диадема из перьев лебедя или горного орла (одни целиком белые, а другие — на концах), среди которых поднимались несколько тонких палочек, украшенных шариками из пуха, колеблющимися при каждом движении того, кто держал маску. Кроме того, низ маски располагался на большой кайме, некогда из жестких перьев, а совсем недавно — из вышитой ткани. Но эти приклады, которые видны на старых фотографиях, акцентируют скореестранное своеобразие маски, не высвечивая таинственных черт ее облика: для чего этот широко открытый рот, эта отвисшая нижняя челюсть, выставляющая огромный язык? Для чего эти птичьи головки, по видимости не связанные с остальным и расположенные совсем иначе? Для чего эти выступающие глаза, образующие инвариантную черту всех типов? Отчего, наконец, этот демонический стиль, не сходный ни с чем в соседних культурах и даже в данной, где он зародился?

    Я остаюсь неспособным ответить на все эти вопросы, не поняв, что не только мифы, но и маски не поддаются интерпретации в себе и для себя как изолированные объекты. Рассмотренный с точки зрения семантики, миф обретает значение, только будучи помещен в группу из своих трансформаций; таким же образом какой-либо тип маски, рассмотренный лишь с точки зрения пластики, отвечает другим типам, контуры и цвет которых он трансформирует, обретая свою индивидуальность. Для того чтобы эта индивидуальность противопоставлялась индивидуальности другой маски, необходимо и достаточно, чтобы доминировало одно и то же отношение между сообщением, передать или обозначить которое является функцией первой маски, и сообщением, которое в той же либо в соседней культуре должна передавать другая маска. С этой точки зрения, следовательно, надо будет установить, что социальные или религиозные функции, приписываемые маскам различного типа, которые мы для сопоставления противополагаем, находятся между собой в том же отношении трансформации, что и пластика, графика и колорит самих масок, рассмотренных как материальные объекты. И поскольку с каждым типом масок связаны мифы, имеющие целью объяснить их легендарное либо сверхъестественное происхождение и обосновать их роль в ритуале, экономике, социальной жизни, то гипотеза, состоящая в том, чтобы распространить на произведения искусства (но которые являются не только таковыми) метод, апробированный в изучении мифов (а они также являются таковыми), найдет свое подтверждение, если в конечном счете нам удастся обнаружить отношения трансформации между мифами, обосновывающими каждый из типов маски, — гомологичные тем отношениям, что, исключительно с пластической точки зрения, доминируют между, собственно говоря, масками.

      Чтобы выполнить эту программу, важно сперва рассмотреть тип маски, поставивший перед нами столько загадок, с тем чтобы заново сгруппировать совокупность трансформаций, которыми мы располагаем по этому вопросу, — иначе говоря, все, что нам известно об ее эстетических характеристиках, технике изготовления, о предназначавшемся употреблении и ожидаемых результатах, наконец, о мифах об ее происхождении, облике и условиях использования. Ибо, только составив такое глобальное досье, можно будет с пользой сопоставить его с другими.

      Тип маски, только что нами описанной, свойственен дюжине индейских групп, входящих в лингвистическую семью сэлиш. Эти группы занимали две территории, каждая приблизительно длиной в триста километров: к северу и к югу от лимана реки Фрейзер и по другую сторону залива Джорджии, в восточной части острова Ванкувер. Эти маски обычно называют swaihwé — название, которое они носят в долине Фрейзер[2]; термины, обозначающие ее в других местах, весьма близки, и кажется ненужным составлять их перечень, разве что для того, чтобы отметить, что в регионе Пьюджет Саунд, где эта маска неизвестна, почти идентичное слово sqwēqwē обозначает потлач — род церемоний, по ходу которых хозяин распределяет богатства среди приглашенных им гостей, чтобы узаконить их присутствием свое приобщение к новому титулу или свой переход в новый статус. Мы вернемся еще к этому сближению.

        В костюме держателей маски доминировал голубой цвет. Уже упомянутая кайма делалась из лебединых перьев, как и юбка, как и поножи и нарукавные повязки — иногда из шкурки нырка, — надевавшиеся танцорами. Некоторые из северных групп, клаус и слайямун вместо перьев использовали какую-то блестящую и также белую солому. У масок в руке был специальный систр, сделанный из раковин морского гребешка, нанизанных на деревянный обруч. В ту эпоху, когда Куртис[3] посетил каучан острова Ванкувер, среди этих индейцев насчитывалось семь обладателей масок swaihwé, изготовлявшихся по случаю потлача, но не присутствовавших в зимних ритуалах. Когда желали дать потлач или другой профанный праздник, то платили обладателям маски, с тем чтобы снискать их расположение. Те танцевали, указывая пальцем на небо, чтобы призвать, как они верили, своих предков спуститься оттуда. Мускем лимана Фрейзер, получившие маску от групп верховья, предназначали ее для потлача, для свадеб и похорон и для профанных танцев, сопровождающих инициацию. В некоторых группах залива церемониальный клоун, надев немного другую маску, с копьем в руке нападал на маски swaihwé, как бы стремясь проткнуть им глаза, и танцоры делали вид, что гоняются за ним.