Фрэнсис Коллинз - Доказательство Бога Страница 2

Рассмотрение столь серьезных вопросов — беспокойное дело. Все мы, даже те, кто не употребляет этого слова, в свое время пришли к некоторому определенному мировоззрению. Оно помогает нам осмыслить окружающий мир, снабжает нас этической системой и руководит нашими решениями касательно будущего. Никакая попытка что-то изменить или подправить в собственном мировоззрении не дается легко. Соответственно, и книга, предлагающая бросить вызов чему-либо столь фундаментальному, может больше тревожить, чем утешать. Но в нас, людях, по-видимому, очень глубоко засело влечение к истине, хотя мы легко забываем о нем в повседневной суете. Мелочи, отвлекающие нас от главного, соединяются с подспудным нежеланием оценивать себя с нравственной точки зрения, и в результате мы способны проводить многие дни, недели, месяцы и даже годы без единой серьезной попытки задуматься о вечных вопросах человеческого бытия. В подобных обстоятельствах эта книга — довольно скромное противоядие, но, быть может, она побудит читателя к самостоятельным размышлениям и вызовет в нем желание всмотреться в суть вещей.

Первым делом я должен объяснить, каким образом ученый-генетик уверовал в Бога, не ограниченного ни временем, ни пространством, Бога, которому интересен каждый человек. Кто-то, наверное, уже решил, что я получил строгое религиозное воспитание и вера, привитая мне семьей и культурным окружением, осталась со мной на всю дальнейшую жизнь. Но в действительности со мной все было совсем не так.

Моё детство было во многих отношениях необычным, но в том, что касается отношения к религии я, как сын свободомыслящих родителей, получил вполне стандартное современное воспитание — вопросам веры просто не придавалось много значения.

Я вырос на семейной ферме в долине реки Шенандоа в Вирджинии. Там не было водопровода в доме, и в целом материальные условия не отличались особым комфортом, но это с лихвой компенсировалось той удивительной культурной средой, которую создали вокруг себя мои родители, обилием впечатлений и возможностей.

Мои мать и отец познакомились в аспирантуре Йельского университета в 1931 г. и вместе вступили в экспериментальную общину Артурдейл в Западной Вирджинии, где пригодились их организационные таланты и любовь к музыке. Участники эксперимента, начатого по инициативе Элеоноры Рузвельт, пытались в самый разгар Великой депрессии возродить к жизни пришедший в упадок шахтерский поселок.

Однако у других советников из администрации Рузвельта были свои идеи, и финансирование вскоре иссякло. В итоге эксперимент закрыли, а мои родители на всю оставшуюся жизнь сохранили подозрительное отношение к правительственным инициативам. Они поступили преподавателями в Элон-колледж в Берлингтоне, Северная Каролина. Там, соприкоснувшись с дикой и прекрасной народной культурой деревенского Юга,мой отец стал собирателем фольклора. Он путешествовал по холмам и лощинам с фонографом Presto, убеждая неразговорчивых местных жителей петь в микрофон. Его записи, наряду с еще более обширным собранием Алана Ломакса, составили существенную часть нынешней коллекции американских народных песен в Библиотеке конгресса США.

Вторая мировая война заставила отца оставить музыкальные занятия ради более важных и срочных задач — он поступил на авиационный завод в Лонг-Айленде, выпускавший бомбардировщики, и дослужился на нем до мастера.

В конце войны мои родители пришли к выводу, что напряженная деловая жизнь не для них. Опережая свое время, они в сороковые годы поступили по модели шестидесятых — отправились в долину Шенандоа в Вирджинии, купили ферму с участком в 95 акров и попробовали жить на ней простой жизнью земледельцев без использования сельскохозяйственной техники. Всего через несколько месяцев отцу стало ясно, что двух сыновей-подростков ферма не прокормит (а вскоре предстояло появиться на свет еще одному моему брату и мне), и он устроился на работу в местный женский колледж преподавать драматическое искусство. Отец набрал в городке нескольких актеров-мужчин, и вместе с ученицами они с большим удовольствием ставили спектакли. А поскольку артисты и зрители жаловались на долгий скучный перерыв летом, мать с отцом организовали летний театр, который стал давать представления в дубовой роще, расположенной над нашим домом. Театр в дубовой роще — так он называется — действует до сих пор, на протяжении уже более чем пятидесяти лет не пропустив ни одного сезона.

Я родился в этой счастливой обстановке, где с раннего детства меня окружали сельская красота, тяжелый фермерский труд, летний театр и музыка. Поскольку я был младшим из четырех мальчиков, родители могли предвидеть большинство моих проблем и понимали, как с ними справляться. Я рос с общим ощущением, что нужно отвечать за свое поведение и свои решения, поскольку никто другой за тебя этого делать не станет.

Сначала меня, как и моих старших братьев, учила дома мать, обладательница выдающегося педагогического дарования. Ранние годы принесли мне бесценный дар — радость учения. У матери не было ни расписания занятий, ни планов отдельных уроков: она с поразительным чутьем угадывала темы, способные увлечь ребенка, вела их интенсивное изучение до логического завершения, а затем переключалась на что-то другое, не менее волнующее. Я всегда учился потому, что мне это нравилось, а не по обязанности.

Вера не была существенной составляющей моего детства. Я имел некоторое неотчетливое представление об идее Бога, но мое собственное общение с Ним сводилось к детским сделкам по поводу того, чего мне очень хотелось. Помню, как я заключил договор с Богом (мне тогда было около девяти): пусть Он сделает так, чтобы в субботу во второй половине дня не пошел дождь и не сорвал представление и музыкальный вечер, по поводу которых я особенно волновался, а я за это обещаю никогда не курить сигареты. Дождя в самом деле не случилось, и я не курю. Еще раньше, в пятилетнем возрасте, родители решили записать меня и ближайшего ко мне по возрасту брата в хор мальчиков при местной епископальной церкви. Однако они дали нам понять, что делают это ради нашего музыкального образования, а богословским моментам не стоит придавать особенного значения. Я следовал этим указаниям, стараясь освоить великолепие гармонии и контрапункта, а религиозные истины, провозглашаемые с кафедры, протекали через мои уши, не оставляя сколько-нибудь заметного следа в душе.

Когда мне исполнилось десять, мы переехали в город, чтобы находиться рядом с бабушкой, которая в то время болела, и я стал ходить в школу. В 14 лег у меня раскрылись глаза на удивительные по мощи и красоте методы научного исследования. На уроках химии, преподаватель которой поражал нас умением писать на доске одновременно обеими руками, я впервые понял, какой восторг внушает гармония миропорядка. Тот факт, что все вещества состоят из атомов и молекул, построенных согласно строгим математическим принципам, стал для меня неожиданным открытием, а осознав возможность получать с помощью научных инструментов новые знания о природе, я сразу почувствовал, что хочу в этом участвовать. Химия была моим первым увлечением, и, хотя о других науках мне было известно сравнительно немного, я решил стать химиком.

Биология в то время оставляла меня совершенно равнодушным. Мне казалось, что ее изучение заключается скорее в механическом зазубривании бесчисленных фактов, чем в разъяснении принципов. Меня не интересовало особенно ни строение ракообразных, ни разница между типом, классом и отрядом. Сложность живого мира ошеломляла, и я воспринимал биологию как нечто совершенно невразумительное, вроде философии экзистенциализма. Моему формирующемуся сознанию было свойственно все упрощать, так что биология казалась мне нелогичной и в силу этого малопривлекательной.

В 16 лет я окончил школу и поступил в Университет штата Вирджиния с намерением заниматься химией и в дальнейшем делать научную карьеру. Как большинство первокурсников, я с воодушевлением окунулся в новую среду, днем и ночью переполненную множеством носящихся в воздухе идей. Конечно, мы обсуждали и вопросы, связанные с существованием Бога. В раннем отрочестве мне случалось испытывать тягу к чему-то вне меня, часто связанную с красотой природы или особенно глубоким музыкальным переживанием. Тем не менее мое религиозное чувство было еще очень неразвито, и мне нелегко было отстаивать его в споре с одним-двумя воинствующими атеистами, какие найдутся почти в любом студенческом общежитии. Через несколько месяцев пребывания в колледже я стал считать, что, хотя многие религиозные верования дали начало интересным традициям в культуре и искусстве, они не содержат основополагающей истины.