Коллектив авторов - По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения Страница 2

Вместе с тем можно предположить, что в этом автофикциональном жесте было нечто более сокровенное, нежели социальная маскировка незадачливого эстета. В самом деле, если вновь вернуться к петербургскому эпизоду «Меморандума», то можно заметить, что он включен в более сложное повествование, структурно соответствующее исповеди «блудного сына»: в начале речь идет о бегстве из отчего дома, затем следует рассказ о героических злоключениях в Петербурге, из которых его вызволяет полномочный представитель Отечества (тот же отец), после чего упоминается известие о смерти матери; и завершается скороспелая легенда поступлением в славный Вест-Пойнт, престижную военную Академию, заветный диплом которой мог бы обеспечить возвращение чаемой отеческой благосклонности. Подобная интерпретация могла бы подыграть фрейдистским трактовкам жизни и творчества По в духе Мари Бонапарт, зацикленным на фигурах Матери, Отца, тесного кровосмесительного семейного круга, из которого никому не дано вырваться[11]. Однако не следует упускать из виду того существенного обстоятельства, что во всей этой цепочке, как будто намеренно выставленной напоказ в псевдоавтобиографической саге – бегство из отчего дома, искупление греха через героические мытарства, возвращение под отеческий кров, – речь идет не столько об Отце, сколько о его различных субститутах: Джон Аллан не отец Эдгару и, мягко говоря, не спешит с признанием приемного сына; Миддлтон всего лишь представитель Отечества, тем более что за его именем может скрываться эксцентричный Рэндолф; а достославный Вест-Пойнт начинающий поэт покидает, не задержавшись даже на год в питомнике военной элиты США.

Можно думать, что По не столько всерьез борется с Отцом во всех его ипостасях, на чем делает упор Мари Бонапарт, сколько, подобно Кафке в знаменитом «Письме к отцу», просто ломает отцовскую комедию, играет или даже жонглирует различными фигурами и инстанциями отцовства, так или иначе ставя под вопрос священную миссию отцов-основателей американской нации. Иными словами, следует полагать, что едва ли не первый истинно американский писатель, во всяком случае признанный таковым в Европе 1850-х гг., входит в американскую историю если не задом наперед, то через свою поразительную способность уходить от всего, что рискует связать его по рукам и ногам, через свою непобедимую страсть уклоняться от тех социальных маршрутов, что навязывала ему ригидная структура пуританского общества современной Америки[12].

В этом отношении «петербургская повесть», едва намеченная в паре предложений «Меморандума», может рассматриваться как набросок фантастического рассказа о запредельном путешествии на край света – в Петербург, в Россию, куда угодно[13], лишь бы не остаться в рамках уготованного тебе удела, в пределах осточертевшей, но непреодолимой Америки. Бежать не только «куда угодно», но и каким угодно способом: даже ценой литературной подтасовки в собственной биографии. При этом невероятная сила выдумки По оказалась столь действенной, что именно «петербургский эпизод» стал предметом фантастических биографических домыслов, незамедлительно обретавших тем не менее вид достоверной исторической истины. Действительно, так и не написанная По «петербургская история» со временем стала обрастать такими гротескными подробностями, что может рассматриваться как самостоятельный культурный текст, тем более что претекст для него – плод капризной фантазии самого американского гения.

Одним из первых дописывать «петербургскую повесть» По взялся литератор и критик Джон М. Дэниел, который писал для целого ряда американских периодических изданий. Важно заметить, что когда его лживый некролог, впервые опубликованный 12 октября 1849 г. в «Richmond Semi-Weekly Examiner», был перепечатан в авторитетном «Southern Literary Messenger», то он вызвал такое возмущение читателей, что главному редактору издания пришлось приносить публичные извинения за неподобающую публикацию, порочащую честь и достоинство безвременно ушедшего из жизни автора[14]. Касаясь «русских злоключений» По, Дэниел буквально злорадствовал в злословии, присочинив к известному нам эпизоду умопомрачительные подробности, в которых к тому же сказались весьма своеобразные представления литературной Америки о России:

Когда мистер Аллан отказался платить его карточные долги, он порвал с ним и устремился прямо к грекам – времен Маркоса Боцариса и Греческой революции. Добравшись до Петербурга, он обнаружил, что деньги и энтузиазм его исчерпаны, и ввязался в склоки с российскими властями – неизвестно, то ли из-за свободы, то ли из-за денег. Во всяком случае, он чуть было не присовокупил опыт кнута и Сибири к своим и без того обширным знаниям людей и обыкновений и, с радостью приняв вмешательство американского консула Генри Миддлтона, вернулся домой с его помощью. В 1829 г. поступил в Военную академию Вест-Пойнт[15].

Подчеркнем сразу, что в некрологе Дэниела мы сталкиваемся с целой подборкой плевел, из которых в изобилии произросли самые ядовитые ответвления приснопамятной литературной легенды По. В ее дьявольском ореоле он представал настоящим чудовищем, обманывающим своих благодетелей, не имеющим друзей, изменяющим своим женщинам, беспробудно пьющим горькую, бродяжничающим и сутяжничающим. Разумеется, первую скрипку в оголтелой какофонии хулителей По сыграл не Дэниел, который, несмотря на беззастенчивое сочинительство и пересказ ричмондских сплетен, тем не менее высоко ценил творчество писателя, а уже упоминавшийся Руфус Гризуолд, весьма влиятельный деятель литературной Америки тех лет, сколотивший свой символический капитал на составлении антологий и написании биографий. Действительно, начиная с первого отклика на смерть По, напечатанного в «New York Daily Tribune» 9 октября 1849 г. и подписанного псевдонимом «Людвиг», и кончая пресловутым «Мемуаром», опубликованным вместе с предисловием к первому собранию сочинений По, ревнитель пуританского благочестия самозабвенно предавался патологическим измышлениям, в которых американский писатель изображался отщепенцем, сумасбродом и запойным пьяницей. В отношении петербургской истории По придумка Гризуолда была более чем показательной: посланник Миддлтон спас непутевого борца за свободу из русской тюрьмы, куда тот попал из-за учиненного в столице Российской империи «пьяного дебоша» («drunken debauch»)[16].

Не только всемогущий Гризуолд, но и ему подобные горе-литераторы[17] старательно обливали грязью облик поэта и критика, которому при жизни часто случалось едко высмеивать середнячков от изящной словесности. Таким образом, продолжение «петербургской повести» По, предложенное автором некролога, опубликованного в «Richmond Semi-Weekly Examiner», равно как и другие версии этой истории, кочевавшие из одного издания в другое, в том числе в дореволюционной и советской России[18], могли бы просто сойти за нелепые свидетельства отсутствия у критиков По литературного вкуса и такта, если бы не одно прискорбное обстоятельство: россказни Гризуолда, Дэниела и иже с ними были положены в основу восхитительного литературного мифа По – про́клятого поэта avant la lettre, величественное здание которого воздвигалось с середины XIX столетия Барбе д’Оревильи, Бодлером и Малларме, одним словом, влиятельной французской поэтической традицией, бестрепетно вознесшей американского гения на пьедестал европейской культуры, но изрядно подмочившей при этом моральную репутацию поэта.

Действительно, как это ни прискорбно констатировать, именно Бодлер в ответе за то, что По вошел в европейскую литературу в обличье enfant terrible американской культуры. Не останавливаясь здесь на всех деталях создания этой полуневольной литературной мистификации, в которую, в сущности, вылились написанные французским поэтом очерки о жизни и творчестве По[19], заметим в отношении занимающего нас здесь сюжета, что Бодлер тоже внес свою лепту в популяризацию и преумножение «петербургских повестей» По, предложив два несколько отличных друг от друга и от американских лжеоригиналов варианта. Более того, можно сказать, что небольшая придумка автора «Гротесков и арабесок», злонамеренно преувеличенная в некрологе Дэниела, откуда Бодлер в изобилии почерпнул небылицы из жизни По, во вдохновенном переложении парижского поэта превратилась в замысел полноценного авантюрного романа с вполне эффектной концовкой: трудности, с которыми По якобы столкнулся в Петербурге, были, само собой разумеется, политического характера. Иными словами, в «русском эпизоде», рассказанном Бодлером, По и думать забыл о бедных греках: очутившись в Петербурге, американский вольнодумец, как будто чуть-чуть опережая незабвенного А.И. Герцена (1812 – 1870), решил продолжить дело декабристов и затеял какой-то политический заговор, за что и был схвачен царской охранкой и чуть было не отправлен в ссылку в Сибирь, от чего его и спас добросердечный посланник Миддлтон. Во всяком случае, именно такая или почти такая канва вырисовывается в одной из первых версий большого этюда, который Бодлер озаглавил «Эдгар По, его жизнь и его творения». Действительно, в той версии, что была опубликована в «Ревю де Пари» в марте – апреле 1852 г., Бодлер ясно дает понять, что злоключения По в Петербурге могли иметь касательство к противоправительственной деятельности: