Шалва Амонашвили - Исповедь отца сыну Страница 21

Такое у меня сложилось представление о наших мужских разговорах.

Я приступил к таким разговорам с тобой, может быть, еще с той поры, когда ты мог отвечать мне только своим единственным многозначительным словом «ага».

Имею ли я право разглашать тайну наших мужских разговоров, говорить об их эволюции, коль скоро они касались наших личных отношений и нашего общего согласованного отношения к окружающим?

На это я не имею права без твоего согласия. И поэтому, с твоего разрешения, расскажу только о тех наших мужских разговорах, о которых мы договорились.

Один из таких ранних разговоров, который мне так запомнился, состоялся у нас, когда ты был в четвертом классе. Это пора, когда авторитет взрослых в глазах подростков идет на убыль. Они часто не подчиняются взрослым, бунтуют, ведут себя самовольно.

Ты, разумеется, не был исключением. И вот, будучи на таком уровне развития, ты нагрубил маме: стал кричать на нее из-за того, что она не пустила тебя поиграть во двор. Я решил не вмешиваться. Взволнованная мама плакала. Я тоже нахмурился, не сказав тебе ни слова.

После этого конфликта прошло несколько дней. Все осталось позади, все было забыто и мамой, и тобой. Но за эти дни я обдумывал, что тебе сказать, чтобы наш мужской разговор состоялся.

«Давай пойдем в парк!» Ты развлекался дома и не хотел идти.

«Послушай, у меня к тебе мужской разговор!» — сказал я тебе на ухо и очень серьезно.

«О чем?» Ты насторожился.

«Не могу сказать дома. Давай лучше выйдем на улицу!». Ты уже знал, что наш мужской разговор — дело серьезное. Я замечал: ты гордился тем, что у нас бывали подобные мужские разговоры; после них ты заметно взрослел: брал на себя обязанности заботиться о родных, близких.

Был конец зимы. Приближался твой день рождения. Мы шли по улице молча, не решаясь начать разговор.

«Послушай, сколько на днях тебе исполнится?»

«Десять!»

«Да, надеюсь, в твоем возрасте ты сможешь меня понять. Можно быть с тобой откровенным?».

«Да!».

Мы вошли в парк. Сели на скамейку. Я смотрел тебе в глаза и пытался говорить голосом, который нашел бы в тебе сочувствие. Говорил с тобой, как говорят с другом, ища поддержку, совет и помощь.

«Десять лет тому назад я влюбился в одну девушку. Очень влюбился. Я обещал тогда ей, что если она выйдет за меня замуж, я всегда буду ее любить и защищать. Не дам никому в обиду. Ты же понимаешь, что значит дать слово любимой девушке!»

Я даю тебе возможность осмыслить мои слова и поверить в мою искренность. Потому говорю медленно, подчеркиваю каждую фразу:

«Скажи, пожалуйста, что бы ты сказал о человеке, нарушившем свою клятву?»

«Он будет плохим человеком… Нечестным человеком… Трусом».

«Верно. Я согласен с тобой. А как ты думаешь, что могла бы подумать женщина о своем муже, изменившем свою клятву?»

«Она, наверное, разлюбила бы его!»

«Так вот, я обещал твоей маме, которая для меня самый близкий друг, и которую я очень люблю, сдержать свою клятву. Что бы ты об этом сказал?»

«Надо обязательно сдержать клятву. Иначе будет нечестно с твоей стороны».

«Всякий, кто будет обижать ее, будет иметь дело со мной. Не так ли?»

Ты соглашаешься.

«А теперь я не знаю, как мне быть с сыном, который обидел дорогую мне женщину. Тебе скоро десять лет. Ты должен посоветовать мне. Могу ли я оставить ненаказанным любого, кто бы он ни был, обижающего мою спутницу жизни? Могу ли я принять какие бы то ни было оправдания от сына, нагрубившего маме? Отвечай, пожалуйста, на это!»

Ты помолчал.

«Я больше не буду… Но ты можешь наказать меня!»

«Я тебя наказывать не стану. Ты сам себя можешь наказать. Но я говорю тебе, как мужчина мужчине: не смей обижать дорогого мне человека. Больше я этого не допущу… А лучше, если ты поможешь мне защитить маму, Нинульку и бабушку… Беречь их и заботиться о них. Раньше я был в семье один мужчина, теперь нас двое… Пошли домой. Больше у нас такого разговора не должно быть».

Обратно мы шли молча. На улице увидели женщину, продававшую букетики ранних подснежников. Мы купили по одному букетику маме, бабушке и Нинульке. Ты преподнес им цветы и поцеловал каждую в щеку.

К этому мужскому разговору мы действительно больше не возвращались.

Мы оба помогали друг другу, чтобы больше об этом не говорить.

Впрочем, нет.

Совсем недавно произошло обратное. Я собрался перейти на другую работу. Мама противилась. На этой почве мы поссорились (разумеется, весьма вежливо). Мама очень переживала все это. Атмосфера в семье стала напряженной. Я запирался в своей комнате и не хотел говорить ни с кем. Так длилось несколько дней.

«Можно?» Ты заходишь в мою комнату: «Хочу взять книгу».

Но книгу ты находишь не сразу: в действительности тебе нужна не книга, а разговор со мной. Ты хочешь сам завести мужской разговор. Я это почувствовал сразу по тому, как у тебя книги валились из рук.

«Я хочу тебе что-то сказать!» Ты дышишь глубоко, волнуешься.

Я не отвечаю.

«Это мой мужской разговор с тобой… Ты долго будешь обижать маму? Она же права!»

«А в чем она права? На что она обижается?»

«А я скажу прямо. Она хочет, чтобы ты преодолел трудности на работе, а не бежал от них. Она, конечно, права. Я согласен с мамой. Тебе лучше всего встать сейчас же, пойти к маме и извиниться. Оставь эту затею с новой работой». Я был рад.

Ты снял с меня камень. Конечно, я зря собирался оставить своих друзей по работе. Пусть трудности. Ну и что? Разве не я сам учил тебя не бояться трудностей?

Я смотрел на тебя и радовался. У меня сын. Он заводит со мной мужской разговор. Значит, он становится мне другом и товарищем.

Сын мой — друг и товарищ мой!

«Хорошо… Я согласен!»

Встаю и собираюсь принести свои извинения всем: и маме, и бабушке, и сестренке, и тебе тоже. Хочу извиниться за то, что в нашей маленькой квартире за последние три-четыре дня из-за меня чуть не остановилось время.

Ты меня предупреждаешь:

Послушай, папа, я не хочу, чтобы ты и впредь обижал маму. Я прошу тебя!"

Мой сын — мой друг и товарищ!

"Хорошо, сынок, так и будет!"

Наши мужские разговоры, которые мы вели не так уж часто, сдружили нас. Раньше я пытался познать тебя в основном через себя. Но ты помог мне, эти мужские разговоры при "закрытых дверях" помогли мне увидеть тебя непосредственно, увидеть таким, каким ты становился на разных этапах как личность.

Мужские разговоры приучили нас доверять друг другу, быть откровенными и правдивыми. Они помогли мне глубже познать самого себя, свое положение в кругу наших общений и свою ответственность перед обществом.

И если я не смог здесь более полно раскрыть развивающуюся суть наших мужских разговоров, то это по той простой причине, что не имею права разглашать ее. Это мы во многом раскрылись и доверились друг другу, и пусть каждый отец попытается понять нас таким же путем, познав суть мужских разговоров в дружбе со своим сыном.

ПАМЯТЬ

Ты изучаешь события, которые решили судьбу нашей страны, а вернее — судьбу всего мира тридцать пять — сорок лет тому назад. Меня тревожат твои уроки. Ты выписываешь в специальную тетрадь даты, хронологические события, названия городов, имена маршалов. Ты прекрасно знаешь все это. А на уроке тебя и твоих товарищей по классу по порядку вызывает учитель. Вы ему рассказываете изученное, показываете на карте, без запинки вспоминаете даты и имена. И ждете своих отметок. А учитель, может быть, очень довольный вашими так называемыми ответами по истории, ставит вам отметки в табелях.

Я вообще не люблю отметок, но такие отметки вызывают во мне чувство отвращения и гнева.

Вы изучаете жалкие призраки действительных событий, пересказываете своему учителю содержание параграфов "от и до", а в это время по улицам проходят старики, сопровождая своих внуков и правнуков в детские сады, ведя их в школу и неся их портфели, таща сумки с продовольствием для семьи.

В свои семьдесят, восемьдесят, девяносто лет они боятся толпы на улице, боятся переходить улицу, движутся медленно.

Но ведь они, эта оставшаяся часть солдат, творившая историю, а теперь доживающая старческие годы своей жизни, и есть живая история?

Как может юноша зубрить историю по книге, не прикасаясь к живым героям этой истории?

Я спрашиваю: плакали ли вы на уроках истории о живом прошлом, говоря об Освенциме, о Ленинградской блокаде, о Сталинграде, о Хатыни?

Нет?

Так прочь такую педагогику из школы!

Вас знакомят в классе с какими-то цитатами и высказываниями о войне, но ведь в каждой семье есть еще не обработанный фронтовой архив: это письма из окопов, с переднего края огня. Они писались под натиском смерти, и многие из них, запятнанные кровью, мамы и жены получали вместе с извещением о героической гибели сына и мужа. В каждой семье можно найти прекрасные реликвии для семейного музея славы. Это ордена и медали Великой Отечественной, последние снимки в окопах, полевая сумка, продырявленная пулей солдатская пилотка и солдатская шинель, до сих пор еще не утратившие запах пороха.