Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков Страница 21

Актрисы таких «приютов» не имели. Днём они встречались в агентствах, а по вечерам на квартирах друг у друга. Образовывали кружки. Собирались вокруг провинциальных звёзд.

Если бы мы смогли заглянуть в трактир Рогова, то, приглядевшись, заметили бы, что заполнен он не просто мужчинами разного возраста, но типажами и персонажами: благородными отцами и карточными шулерами, волжскими бурлаками и гоголевскими чиновниками, хитрыми слугами и их легкомысленными господами. Кто-то из них был в пиджаке, кто-то — в поддёвке. На одном был чекмень[13], на другом — что-то вроде венгерки[14], а на третьем, помимо пиджака, — цветная сорочка с воротником в духе Марии Стюарт.

Пообщавшись с ними, мы бы заметили, что прохвосты типа Аркашки и трагики, склонные к рукоприкладству по любому поводу не так уж распространены среди них. А вот выпить и провести время за дружеской беседой они действительно любили. Пристрастия в жизни давали себя знать на сцене. Не случайно критики отмечали, что «выпивание водки и закусывание на русской сцене всегда устроено самым естественным образом», а Антон Павлович Чехов, зная жизнь русских актёров, писал, с сожалением, в одном из своих писем: «Актёры никогда не наблюдают обыкновенных людей. Они не знают ни помещиков, ни купцов, ни попов, ни чиновников. Зато они могут отлично изображать маркёров, содержанок, испитых шулеров, вообще всех тех индивидуумов, которых они наблюдают, шатаясь по трактирам и холостым компаниям. Невежество ужасное». Как говорится, с кем поведёшься, от того и наберёшься. И виноваты в этом были не только сами актёры, но и вся та бедная, убогая жизнь, в которой они считались людьми второго сорта. Актёры появились в России раньше театра, надо же было кому-то развлекать богатую публику и начальство. При Алексее Михайловиче и Петре I актёры представляли собой нищую братию, получающую 2 копейки в день. Бывало, напившись, они ватагой шли на базар, где вымогали товар у лавочников, а если те отказывали им в их скромной просьбе, били их. За это актёров нещадно секли, но это мало помогало.

При Екатерине II жизнь актёров стала немного лучше, однако не перестала быть нищенской. Такой она нередко оставалась и в дальнейшем. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать воспоминания старых русских актёров. Нет ничего удивительного в том, что при такой жизни немало их, в том числе талантливых, спилось. Трезвые актёры, имеющие спившихся однофамильцев, требовали, чтобы в афишах отмечалось это обстоятельство. В результате появлялись афиши, в которых можно было, например, прочитать такое: «Александр Григорьевич Пермяк-Абрамов (Непьющий) просит посетить его бенефис».

В то же время люди эти были беззаветно преданы искусству, умели дружить и, хоть и были безалаберны и болтливы, но обладали открытой и простой душой. Каждого вошедшего они приветствовали громкими криками и непременно целовали. Наш великий драматический актёр Михаил Щепкин целовался со всеми непременно в губы. Проходя по театру мимо актрис, он обычно говорил: «Губы, губы». С того времени целование в губы стало актёрской манерой вообще. А в трактире, после приветствий и поцелуев, артисты, естественно, осведомлялись о делах друг друга. При этом можно было услышать такие восклицания: «Скверно, брат, не заплатили», «Плохиссимо!» и т. д. Потом, сидя за столом за полуштофом водки, сокрушаясь над участью современного театра, кто-нибудь говорил: «Играть стало некому — плохая ноне публика пошла. Разве такой народ был годков тридцать тому назад? Любили тогда сцену, любили театр и шли в него! А теперь… Эх!.. Бородки у всех одинаковые, штаники одинаковые и мыслишки одинаковые…», а подняв стакан, добавлял: «Выпьем, друг, за искусство!» — на что другой чокался с ним и, тряхнув седеющей гривой, провозглашал: «Выпьем за то, чтобы искусство очистилось от скверны и заставило всю эту велосипедно-скаковую толпу, этих гимнастов тела и акробатов мысли, которые все силы свои тратят на то, чтобы развить ноги, а не душу, полюбить себя. Выпьем, друг, за то, чтобы вернулись золотые времена театра и актёрства!» После таких слов сидящие за столом расцеловывались. В те времена, в середине 1890-х годов, действительно в стране началось повальное увлечение велосипедом и гимнастикой. Однако сколь ни модным было такое времяпрепровождение, но заменить собою любовь к застолью и театру русским людям оно не могло. У нас и театр-то сам служил, как и застолье, излиянию души. Застолье к тому же позволяло русскому человеку приврать и прихвастнуть. Как же можно было упустить такую возможность?

И вот за столом трактира артисты вспоминали разные истории. Один, не молодой уже и совсем лысый, который начинал в театре статистом, рассказывал: «Артисты в карты дуются, а мы, грешные статисты, соберём по гривеннику, пошлём за партитурой Смирнова № 21 (Смирновская водка № 21. — Г. А) да ну её на голоса перекладывать (то есть в горло заливать. — Г. А). Благодаря такому отношению к делу мы в трагедии господина Шиллера „Разбойники“ артисту не дали повеситься. Он только-только намылился, а мы выскочили на сцену и орём: „Смерть! Смерть!“ Сами не понимаем, кому и за что смерть. Он кричит: „Куда вы, куда, рано, уходите!“ Публика хохотать принялась. Глядим — занавес опустился. Так трагедии и не окончили. Хорошо ещё, что это последний акт был. А в Одессе там много хуже вышло. Служил я у антрепренёра Фиолетти. Так там в самом первом акте трагедии „Велизарий“ вот какой камуфлет случился. Выезжает на колеснице торжественно этот самый Велизарий[15], играл его Николай Карлович Милославский, и начинает монолог: „К моим стопам могущественный кесарь…“, а я стою на сцене со статистами, воина изображаю. Вдруг публика начала хохотать — удержу нет, свист. Мы ничего не понимаем что такое, почему такой скандал, спрашиваем друг друга. Что же оказалось? Когда с колесницы сошёл Милославский — Велизарий, то с собой нечаянно стащил красное сукно, которым была покрыта колесница, и перед глазами публики очутился простой ящик белого цвета, какие обыкновенно бывают у торговцев минеральными водами, и на нём крупным синим шрифтом прейскурант: один стакан сельтерской — 3 копейки, с сиропом — 5 копеек, одна бутылка лимонной — 10 копеек, фруктовой — 5 копеек. Это в империи-то Константинопольской!»

Сидевший напротив пожилого артиста комик подхватил фамилию Милославского и продолжил: «Да, Милославский был прекрасным актёром. Помню, гастролировал в Одессе, а он как раз там жил, играл Лира. Играл прекрасно. Как-то приехал в Одессу итальянец Сальвини, который тоже играл Лира, увидел в этой роли Милославского и на ужине в ресторане встал и сказал: „Десять лет играл Лира, но больше играть не буду. Всё равно лучше Милославского мне не сыграть“, а сидевшая тут же, за столом, Виноградова, она комических старух уже играла, к тому же глуховата была, когда ей слова Сальвини перевели, громко так, на весь зал возьми да ляпни: „Ну, за десять лет у нас и медведя научить играть Лира можно“. Все тогда засмеялись, а Феопемптов, он разных зверей за сценой изображал, встрял в разговор и рассказал про Милославского такую историю. Оказывается, между артистом этим и редактором газеты „Новороссийский телеграф“ Озмидовым существовала страшная вражда. Как бы Милославский ни играл, газета его всё равно ругала и писала про него всякие гадости. Однажды весной, когда в Одессе было тепло и можно было жить с открытыми окнами, Милославский, живший тогда в бельэтаже гостиницы „Франция“, на Дерибасовской, купил попугая и научил его кричать „Озмидов — дурак!“. Клетку с попугаем он поставил на подоконник. Послушать умную птицу под стенами гостиницы постоянно собирался народ, узнавший, наконец, правду о злом и нехорошем редакторе».

Вообще к репортёрам и редакторам многие артисты испытывали неприязненные чувства, а поэтому не упускали случая, чтобы позлословить на их счёт. Недолюбливали они и антрепренёров. Поэтому, наверное, добродушным смехом был встречен за столом рассказ суфлёра про антрепренёра.

Как следовало из рассказа, один антрепренёр, поселившийся в меблированных комнатах, всё ждал артиста на роль Наполеона, о чём он дал объявление, а тот всё не шёл и не шёл. Антрепренёр стал волноваться, а подумав, решил, что, должно быть, кто-то нарочно стёр с доски его фамилию, и поэтому артист не смог его найти. А надо сказать, что в то время на специальных досках при входе в «меблирашки» писались мелом фамилии постояльцев. Антрепренёр побежал к выходу, чтобы взглянуть на доску, и понял, что прав: его фамилию с доски кто-то действительно стёр. Мало того, вместо неё какой-то негодяй вывел мелом три слова: «Кременчугский шулер Аркашка». Антрепренёр (а он действительно был из Кременчуга) надпись стирать не стал, сделав вид, что она его не касается. Но каково же было его удивление, когда артист на роль Наполеона нашёл его в тот же день именно по этой надписи! Чудесны дела твои, Господи!