Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 14 Страница 25

Ибо полное собрание таких правил учит нас специально и прежде всего понимать крупные – а в настоящее время особенно мощные – экономические организации масс. Экономические интересы являются единственными интересами не только для более или менее значительной части современного человечества. И для биологически-антропологической этики они прежде всего тождественны с этическими интересами. Высокого значения формами общего строения жизни, важными условиями жизни они являются, без всякого сомнения; и этого одного уже достаточно, чтобы признать их предметом видения такой этики. Кроме того, они находятся в самом тесном взаимодействии с общими обычаями, ими определяются и действуют на них определяющим образом. Жизнь отдельного человека оказывается в необходимой связи с ними с самого, уже только тем, что она есть, начала. Коренная проблема этики может быть выражена, таким образом, в следующем вопросе: какой характер этой естественной связи является наиболее приспособленным к жизни индивида, как и всего человечества? Самую надежную путеводную нить для решения этого вопроса дает этике уже биология. Последняя рассматривает единичное и однократное исключительно как некоторое колебание около общего среднего уровня жизни рода – абстракция, с ее точки зрения вполне основательная. Оно входит просто, как один экземпляр, в общее понятие рода. Так как для этики, определяемой биологией, жизнь является самоцелью, имея собственную свою ценность, и так как она считает ее наиболее обеспеченной тогда, когда отдельные интересы – а других она и не знает – растворяются в общих, легко и без всяких коллизий подчиняются общему целому, то она легко находит общую путеводную нить для индивида в его отношениях к великим организациям человечества. Индивид теперь сейчас же знает, как ему лучше поступать: частные его интересы не должны противоречить интересам общества, а должны ими покрываться, а потому и не могут более быть частными интересами. В таком случае он является полезным экземпляром рода, может назвать любовь к себе самому любовью к ближнему, и живется ему тогда хорошо.

Подобно тому, как естествознание рассматривает общее равенство как биологический естественный фактор – абстракция, вполне основательная, – и жизнь индивида – как общее среднее выражение жизни, так биологически-ориентированная этика видит и в наивозможно большем приближении индивида к общему уровню «естественное и жизненное», и общее социальное уравнение является этическим идеалом, основанным на «принципах взаимности». Нормальное здесь становится нормативным. Этика эта хочет понять крупные массовые движения и социальные организации согласно общим естественным законам человеческого развития, а так как эти организации представляются ей наиболее приспособленными формами существования, она пытается ввести в них все нравственное, однократное и личное, содержащееся во всяком нравственном определении в виде нормального среднего уровня нравственной жизни, она пытается растворить индивидуальное в коллективизме.

Что может быть лучше для огромного большинства современного человечества, чем такая мораль? Все в ней рассчитано на видимый внешний успех. Сама она не совсем то же самое, что натурализм, легко отпугивающий от себя нежные сердца, она, может быть, даже менее широка, чем он, но зато и менее претенциозна и более приемлема для широких масс. Натуралистический эгоизм здесь стыдливо прячется в темном фоне крупных масс. Тем не менее, она не менее, чем самый беспощадный натурализм, исходит из общей пользы и – что всего важнее – дает отдельному индивиду гораздо более точные директивы поведения, чем он. Натурализм, как будто, на это совершенно не способен; он был в состоянии указать только на высшие человеческие цели: пользу и общее благоденствие. Она же любовно руководит индивидом в его целях, обещая ему достижение их и полное благоденствие. Вместе с тем, она освобождает его от всех неудобных авторитетов, оставляя ему один только непогрешимый и все же мягкий авторитет удобного морального филистера, власть которого столь же легка, сколь благодетельна. Она любовно освобождает индивида от всякого труда собственных нравственных решений, оставляя ему взамен общий шаблон системы этического сообщества филистеров. И всех этих прекрасных результатов она достигает при помощи догмы едино-спасающего естественнонаучного метода. Им она в действительности гораздо более занимается, чем телеологической точкой зрения, несмотря на уверения в противном, и, тем не менее, она, по причине полной своей беспринципности, логически постоянно смешивает эти две точки зрения.

«Девятнадцатый век инстинктивно ищет теорий, оправдывающих его фаталистическую подчиненность фактам», – теорий, согласно которым нет надобности «действовать», а только «реагировать». Если эти слова и не могут быть отнесены ко всему девятнадцатому веку, в особенности к его началу, к первой его трети, то они, без сомнения, до известной степени правильны относительно его конца, и прежде всего будет весьма основательно их отнести к настоящему моменту, к началу двадцатого столетия.

Указывают на все это «простонародный инстинкт» «утилитариста-невежды», его «фантазии» о «закономерности природы» и «всей естественной закономерности». Но все это есть не что иное, как «наивно-гуманистическое улаживание и извращение смысла» (истинной природы), «до пресыщения считающееся с демократическими инстинктами современной души»; сама эта душа есть отвратительное «рвотное». «Везде и всегда равенство перед законом, и в природе дело обстоит в этом отношении не иначе, чем у нас» – так гласит старый, но, тем не менее, и в настоящее время еще мощный догматизм. «Замаскированная задняя мысль – так возражает против этого более глубокий скепсис – в которой снова оказывается скрытой… вражда черни против всего привилегированного и самодержавного». – «Да здравствует закон природы», восклицает «чернь» и, как «плохой филолог», смешивает «текст» с «интерпретацией». – Может явиться некто, руководствующийся противоположными намерениями и обладающий искусством интерпретации, и он мог бы из той же природы и на основании тех же явлений вывести нечто, как раз обратное – беспощадную тиранию и требование власти. Такой истолкователь так изобразил бы перед вами полную безусловность во всякой «воле к власти», что чуть ли не всякое слово и даже слово «тирания» стало бы непригодным, или представляло бы собой слабую и мягкую метафору, как нечто слишком человеческое. И тем не менее, и этот истолкователь, в конце концов, утверждал бы об этом мире то же самое, что вы, а именно, что все, что происходит в нем, происходит «с необходимостью» и, может быть, заранее «предвидено», но не потому, что в нем властвуют законы, а потому, что законы в нем абсолютно отсутствуют, и каждая сила, каждый момент делают свой последний вывод».

«Может явиться некто», и этот «истолкователь» пришел. Он сам был этим «истолкователем», который сказал свое: то был Фридрих Ницше26. Он познал, как ему казалось, абсолютную, естественную необходимость в абсолютной противоположности к закономерности или, выражаясь яснее, естественную закономерность – которой он вовсе не отрицал, заменяя ее только понятием «необходимого и поддающегося предвидению процесса», в абсолютном противоречии к нравственной закономерности27. Мощная индивидуальность, в высшей степени благородная, своеобразная личность освобождается от мощного инстинкта и с горькой насмешкой и презрением восстает против «обезличивающего», «противоестественного» «уравнивания» «морали», то есть, того, что она считает моралью.

Дело в том, что она знает одну только мораль, «стадную мораль», мораль «социального позвоночного», как она сама себя называет, которую мы выше изложили под понятием этического догматизма, мораль «глупых философов и мечтателей о всеобщем братстве, называющих себя социалистами», «утилитаристов-невежд», как их очень часто называет новый истолкователь природы. И кто «раз продумал до конца эту стадную мораль, тот знает одной гадостью больше, чем другие люди, а может быть и новую задачу».

Если не по форме, то по существу дела мы не можем не согласиться с протестом человека, который так говорил. Остается лишь решить вопрос, исчерпывается ли сущность морали вообще той «стадной моралью», достаточно сильной еще и в настоящее время и вызывающей с его стороны столь ожесточенный нападки. Но этот вопрос нас в настоящее время еще не занимает. Покуда перед нами задача понять и изучить, как таковой, этот новый, второй тип морали.

«Может явиться некто, руководствующейся противоположными намерениями и обладающий искусством интерпретации, и он мог бы из этой же природы и на основании тех же явлений вывести нечто, как раз обратное – беспощадную тиранию и требование власти». – Это положение носит программный характер, обозначая направление и цель новой точки зрения. Метод же ее тот же, что у старой. И для нее задача прежде всего в том, чтобы «читать» в природе. Но она «вычитывает», она «выводит» «из той же природы» нечто, прямо противоположное тому, что вычитывает этический догматизм. Этому казалось, что природа указывает на «принцип взаимности», «общей пользы», «всеобщего благоденствия». Он видел общую цель «в жизни наибольшего числа людей» и в «счастье большинства». И когда просыпались сантиментальные чувства, он говорил о «всеобщем сострадании», отожествляя его с эгоизмом с одной стороны и с «любовью к ближнему» – с другой, как с противоядием против борьбы за существование. – Новая же точка зрения усматривает в жизни «беспощадное осуществление стремлений к власти», «волю к власти». «Будьте тверды!» – «Тирания»… «в слабой и мягкой метафоре»… такова цель нового учения.