Лев Минц - Котелок дядюшки Ляо Страница 29

Через некоторое время большинство мастеров чулочного цеха переключилось на фески. В 1838 году фесками занимались уже 226 мастеров, всего, с помощниками и учениками считая, 640 человек. А народу в Страконицах жило меньше трех тысяч.

В год они выпускали свыше 174 тысяч дюжин фесок (считали, как видите, по-старому, по-чулочному) и чуть больше тысячи дюжин красных чулок.

Цех по-прежнему еще назывался чулочным, но уже появилась на его хоругви, с которой мастера гордо вышагивали в процессиях по большим праздникам, фесочка с кистью. Маленькая, красная, турецкая.

Узнай об этом прежний хозяин города — гроссмейстер Мальтийского ордена Ян, он перевернулся бы в гробу. Как-никак, а главной задачей ордена была борьба «с турками и иными неверными»…

Страконицкие мастера привыкли относиться к своему делу серьезно. В этих местах, как, впрочем, и во всей Чехии, всегда старались работать так, чтобы никто не мог с ними сравниться, никто не мог их заменить. Наиболее уважаемым мастерством было всегда мастерство уникальное, особое.

И вправду, какое ремесло ни возьми в Чехии, оно всегда уникально: шлифуют ли тут стекло, варят ли пиво — всегда это делают так, как нигде. Страконицкие фесочники не представляли собой исключения.

Довольно скоро фески местного производства перестали отправлять «на доводку» в Венецию, а еще через некоторое время фесочный промысел в Италии и Франции пал, не выдержав соревнования.

Почти в каждом страконицком доме стоял вязальный станок, а на улицах перед домами вытянулись шеренги форм, на которые натянуты были для просушки готовые фески. Работала вся семья, каждый делал что мог: кто крутил барабан станка, кто подравнивал петли, кто натягивал феску на форму.

Через некоторое время появились в городе первые фабрики фесок — мелкие предприятия, где те же деревянные станки стояли в одном большом сараеобразном помещении. Таких фабрик было четырнадцать. Потом их стало девять. Потом три крупных. Эти три напоминали уже современное производство. Время деревянных станков кончилось, а с ним и время цеха чулочников — вольного объединения самостоятельных мастеров.

В 1899 году страконицкие фабрики объединились в акционерное общество «Фезко». Эмблемой его была красная феска с кистью. Наверное, поэтому рабочие называли фабрику «Красная шапочка».

Впрочем, особой ласковости они в это название не вкладывали: АО «Фезко» было нормальным капиталистическим предприятием, которое вряд ли могло в те времена вызвать у его работников теплые чувства.

Прозвище это оказалось необычайно верным и точным. Нет, конечно, нужды напоминать сказку о Красной Шапочке. Сюжет ее несложен и всем хорошо известен. Так же всем хорошо известны главные действующие лица: Красная Шапочка и Серый Волк.

Волк вошел в конфликт с Красной Шапочкой (имеется в виду АО «Фезко») в 1925 году. Хотя к тому времени Оттоманская империя уже не существовала, Турция по-прежнему оставалась самым крупным заказчиком фесок. Так было до 1925 года, когда Кемаль Ататюрк, борясь с феодальными пережитками, запретил ношение фесок.

Ататюрк был очень популярен в народе, об этом говорит его прозвище — Отец турок. Было у него и другое, менее известное в Европе, прозвище: Серый Волк. В устах турок это звучало любовно и почтительно: ведь по легендам Волк был прародителем тюркских племен.

Но для страконицкой «Красной шапочки» прозвище это звучало зловеще. Как в известной сказке.

На складах задержали готовые уже к отправке партии фесок. Над АО «Фезко» нависла угроза краха. Положение спас заведующий отделом сбыта. После срочных консультаций в Этнографическом музее в Праге он предложил дирекции свой план. С тех пор отдел сбыта стал в компании одним из ведущих. Именно он занимается изучением вкусов покупателей на огромном пространстве — от Южной Африки до Северной Индии.

Считают, что восточная мода консервативна и не меняется веками. При более подробном знакомстве выясняется, что это не так. Действительно, фески носили на Востоке и сто, и двести лет назад. Но была за то время мода на фески высокие и фески низкие, на зеленые и красные, на гладкие и шитые золотом. Фески распространились за пределами мусульманских стран и стали популярны во многих странах Африки. Вкус новых покупателей принес необычайное разнообразие цветов и форм.

…Раньше я не думал, что фабрика, где делают головные уборы, может быть так похожа на фарфоровый завод. Здесь тоже из бесформенного комка после многочисленных, непонятных непосвященному операций появлялось изящное, законченное произведение.

Феска, которая еще не была феской, больше всего напоминала кусок грязного старого свитера или толстый вязаный деревенский носок из неочищенной шерсти, только без пятки. В следующем цехе этот «носок» на специальном станке принимались бить и уминать. Ячеи становились совсем не видны, а потом и вовсе исчезали. Получался очень пушистый колпак. Следующий станок, где колпак вертелся так стремительно, что нельзя было разобрать, какого он цвета, сбривал с него пух, и колпак становился уже почти феской. Из очередного цеха колпаки выходили разноцветными, но цвет этот был неровный и сыроватый. Их натягивали на болванки — в цехе стояло множество болванок разных размеров. Натягивать надлежало так, чтобы не было ни складочки. Занимались этим несколько мускулистых мужчин. Болванки направлялись затем в сушильную печь.

Из печи фески вынимали почти совсем готовыми — красными, вишневыми, зелеными. К одним оставалось пришить длинную шелковую кисть — черную или синюю; других ждала золотошвейная мастерская.

Сразу за цехом, где придают фескам окончательный лоск, узкая дверь вела в обширную комнату — музей предприятия «Фезко». Вдоль стен комнаты тянулись невысокие шкафы, где за стеклами выстроились в строгом порядке высокие красные тарбуши, широкие зеленые шашии и черные, красные, зеленые фески с кисточками и без оных. А со стен над шкафами глядели неотразимые восточные красавцы с подкрученными усиками и в красных фесках, сдвинутых чуть-чуть набекрень. На других плакатах толпились люди в бундусах; они гарцевали на лебедино-изящных жеребцах, восседали на верблюдах и стреляли во львов. На голове у каждого красовалась аккуратная красная фесочка. А на заднем плане виднелись пальмы, минареты, коричневые горы и синее море — словом, не окрестности Стракониц.

Извилист путь к сердцу заказчика. Для стран к югу от экватора нет зверя милее льва. По этой причине страконицкие фески для тех районов так и называют: «симба Истраконис» — «Страконицкий лев». Взор ливанца ничто так не радует, как «Вид Парижа» и «Вид на Босфор», иранцам же, гордым своим прошлым, особое удовольствие доставляет вид грозного Надир-Шаха (голову которого при жизни, впрочем, вряд ли когда украшала феска).

Но ни в одной из стран не возьмет требовательный заказчик феску, если не будет на этикетке четкой надписи: «Изготовлено в г. Страконице. Чешская Республика…»

С доктором Проузой, известным чешским путешественником, мне посчастливилось вести долгие беседы на разные темы, интересовавшие нас обоих. Среди них, помнится, была одна совершенно неисчерпаемая: географические названия, их смысл и судьба. Как известно, твердого принципа передачи их на карте нет, и одни названия, как, скажем, мыс Доброй Надежды, переводят, а другие, например Дармштадт, пишут, стараясь сохранить их звучание. При этом смысл названия непонятен людям, не владеющим языками. Иногда это даже и лучше. К примеру, Оксфорд значит всего-то «Бычий брод». Но разве выражения «оксфордское образование», «оксфордское произношение» можно заменить на «бычьебродский акцент» или, скажем, «бычьебродский университет»? Конечно же, нет: Оксфорд стал понятием, утратившим связь с первоначальным смыслом.

Иногда же непереведенное название стоило бы и перевести, такое, к примеру, как Градец-Кралове. Что говорит это название русскому уху? Ничего, в лучшем случае ассоциируется с географической справкой: город в Чехии, населения столько-то, промышленность такая-то. Переведите же его, и получится совсем другая картина: «Маленький замок королевы». Сразу ощущаешь ветерок истории: замок, королева, рыцари, пажи… Даже загадка какая-то: почему это понадобился королеве свой особый маленький замок?..

— А возьмите, — говорил доктор Проуза, — Кутну Гору. В этом названии всё: и взлет, и падение, и нынешнее состояние…

Поскольку мне было неясно, почему в этом названии заключено все, доктор объяснил:

— Гора была така кутна… — Пан Проуза задумался на мгновение и добавил: — Така кутна — аж з лишкем…

Впоследствии выяснилось, что пан доктор полагал, что говорит по-русски. Я же в простоте душевной думал, что недостаточно понимаю по-чешски. Так или иначе, но смысл, заключенный в имени города, тогда ускользнул от меня.