Астрид Линдгрен - Кати в Париже Страница 3

Но Леннарт проявил абсолютное равнодушие к ее словам.

— Notre Dame de Paris![16] — сказал он. — Самая прекрасная церковь, какую я только знаю. Вообще-то жаль, что мы не можем там венчаться![17]

— Ах, не все ли равно, где мы будем венчаться! — воскликнула я.

— «Красивый ребенок был найден привратником в нашем дворе», — сообщила Ева, и я подпрыгнула от удивления, так как ничего об этом не слышала.

— Что ты говоришь? — вскричала я. — Когда? Новорожденный?

— Этого я так никогда и не узнаю, — скорбно сказала она. — «Письменные упражнения для начинающих» не дают более подробных сведений. Точно так же я не узнаю, почему «этот нюхальщик табака предпочитает испанское вино» или же как «графиня пожелала, чтобы построили хлев».

— Хватит, Ева, — нетерпеливо сказала я. — Те, кто пишет учебники иностранных языков и разговорники, — просто идиоты. Мы ведь знаем это с давних времен. Давай лучше поболтаем о Париже. Ты ведь поедешь в Париж? Разве ты не рада?

— Рада, — ответила Ева. — Однако, — продолжала она, бросив взгляд в книгу, — «мы вернемся домой, как только нас известят, что погреб заполнен бутылками с вином и молодыми каплунами[18]».

— Разумеется, — согласилась я. — Но с этим придется немного подождать. А тем временем мы повеселимся. Леннарт, ты, я надеюсь, не рассердишься, если мы с Евой иногда побегаем по магазинам. Galeries Lafayette[19], и Printemps[20], и прочие…

— Не знаю, пойду ли я на это, — строго ответил Леннарт. — Нет, полагаю, мы, вероятно, попытаемся этому помешать! А если ничто другое не поможет, я ведь всегда могу запереть тебя в номере отеля.

— Так ничего я и не узнала! — воскликнула Ева, захлопнув книгу. — Неужели Кати «не удастся легко подкупить этого стража своей обольстительной улыбкой»?

— Наверняка ей это удастся, — сказала я уверенно, поцеловав этого сурового стража в красивую челку.

— Садись на чемодан, Кати, — сказал Леннарт, — и посмотрим, удастся ли нам его закрыть.

III

Сидеть в машине солнечным майским утром на пути в Париж, где я выйду замуж за Леннарта, — это что-то из ряда вон выходящее, что-то самое сенсационное из всего, что можно себе представить. Чувствуешь себя еще более сумасшедшей, чем племянница капрала, — право, не только горе и неожиданные известия так действуют, я, например, когда бесконечно рада, становлюсь обычно еще ненормальнее.

— О Париж! — воскликнул Леннарт и влез в машину, где уже сидела я, слегка подпрыгивая от нетерпения и ожидания. И мы пустились в дорогу вниз к улице Страндвеген, и через четверть часа Хористулл остался позади.

«Сёдертелье» — было написано на дорожных указателях. Пусть бы лучше стояло «Париж» — ведь наш путь лежал именно туда!

— Надеюсь, ты никогда в этом не раскаешься! — сказал Леннарт и так серьезно заглянул мне в глаза, что нам пришлось съехать на обочину.

Раскаиваться в этом! Раскаиваться в том, что солнечным майским утром едешь в Париж, чтобы выйти замуж за Леннарта, — такого, вероятно, не сделал еще ни один человек!

Такой счастливой и свободной определенно никогда в жизни больше себя не почувствуешь. И вместе с тем боишься, что боги разгневаются и решат, что тебе слишком хорошо! Хотя бы немного заболел живот или что-нибудь в этом роде. Но когда я сказала об этом Леннарту, он ответил, что, по его мнению, люди должны быть счастливы.

И тогда я запела торжественный марш Сёдерманландского[21] полка, и горланила так, что и сёдерманландские коровы, которые, наверное, приняли этот марш за национальный гимн, стали вдоль обочины по стойке «смирно». Они с немым упреком таращили на меня свои огромные глаза… Они ведь не знали, что я еду в Париж, чтобы выйти замуж за Леннарта!

Какой это был день! Яблони и сирень стояли в цвету, солнце озаряло бархатисто-зеленые луга и поля.

— Другого такого месяца, как май, нет! — сказал Леннарт, окидывая все вокруг одобрительным взглядом.

Я тоже окидывала все вокруг одобрительным взглядом. И главным образом Леннарта. Нет другого такого месяца, как май, и нет другого такого человека, как Леннарт. Он не был так красив, чтобы, увидев его, подпрыгнуть, но мне не хотелось, чтобы он был другим. Мне хотелось, чтобы муж мой выглядел именно так. Слегка скуластое лицо, загорелая кожа, синие глаза и очень заметные брови. Интересно — когда я только познакомилась с Леннартом, его брови мне не понравились… Они были такие густые, что несколько отягощали его лицо. Какая я глупая! Именно такие брови были теперь самыми моими любимыми! И еще мне нравились руки Леннарта! Мускилистые, они казались такими надежными, когда покоились на руле. Такую вот мускулистую, худощавую руку я хочу держать всю оставшуюся жизнь. А то, что я знала это, придавало мне удивительное чувство уверенности. О, как я благодарила судьбу, позволившую мне встретить Леннарта! Ведь я не смогла бы жить без него; а не встреть я Леннарта, я бы совсем не знала об этом!

Значила ли я для него столько же? Ах-ах-ах, это, вероятно, совершенно невозможно для такого недозрелого фрукта, как я! Но все же думаю, что если я так безгранично преклоняюсь перед ним, то он действительно мог бы то лее…

— На твоем месте, — заявила я, — я не смогла бы жить без меня.

Он согласился с этим не столь быстро, как бы мне хотелось, и я энергично продолжала:

— Вообще, подумай о Тургеневе!

— Почему я должен думать о Тургеневе? — удивился Леннарт.

— Тургенев, — ответила я, — говорил, что охотно отказался бы от своей славы и всего остального, если бы только в целом мире нашлась одна-единственная женщина, которая обратила внимание на то, что он опоздал к обеду.

— И поэтому я должен сидеть здесь и думать о нем? — спросил Леннарт.

— Что за чепуха! Разве ты не понимаешь, что ты просто счастливчик по сравнению с Тургеневым, — объяснила я. — Я подниму ужасный шум, если ты опоздаешь домой к обеду!

И Леннарт тут же заявил: он, мол, убежден, что он — счастливчик по сравнению с Тургеневым!

Тот, кто торопится и хочет добраться куда-то, должен пуститься в путь ранним утром. В эти ранние часы, когда дороги пустынны, можно проделать большую часть дневного этапа. Леннарт неустанно внушал мне это, и я уже в пять часов утра стояла одетая, с запакованным чемоданом, в ожидании, что за мной заедут. Меж тем Ева спала как убитая и в ответ на мои теплые прощальные слова, открыв только один глаз, пробормотала:

— Держись крепче на поворотах, чтобы не упасть!

Благодаря нашей утренней бодрости задолго до того, как начало смеркаться, мы были в Хельсингёре[22] и смогли размять ноги на чужой земле. Пожалуй, Дания не совсем чужая нам земля![23] Но когда топаешь по уютным маленьким улочкам, и заглядываешь в забитые товарами витрины, и прислушиваешься к приветливой задушевной болтовне вокруг, ощущаешь все же некоторое стимулирующее чувство нашего отличия от датчан. Местные улочки ни капельки не похожи на Каптенсгатан, но это вовсе не значит, что ты критически относишься к Каптенсгатан.

— Прежде всего здесь рыба другая, — сказала я Леннарту, когда мы уселись обедать и перед нами на столе появились тарелки с золотисто-коричневой благоухающей камбалой. — Да, камбалу такой формы и такого качества в Швеции не вырастишь!

— Ну да, у камбалы в Швеции не такая уж плохая форма! — заметил, лукаво улыбнувшись, Леннарт.

Ресторан, в который мы зашли, был уютен, и на каждом столике лежала карточка, возвещавшая: «Каждый вечер здесь что-то происходит».

Слова эти звучали действительно многообещающе, и я решила остаться там до тех пор, пока что-нибудь не начнет происходить. В ожидании событий мы посвятили себя изучению народной жизни за ближайшими столиками и вдруг узрели уникальное явление — мы увидели… пьяного датчанина. Ничего тут не поделаешь, но нашими первыми ощущениями были благодарность и чувство облегчения: он не швед! Ведь как гласит молва, все пьяные, которых встречаешь в Эльсиноре, — шведы. Явная ложь! Этот маленький, с глазами-перчинками, человечек в толстом исландском свитере был датчанин в полном смысле этого слова, а настроение у него было в высшей степени хорошее. Он нежно посмотрел на властного вида упитанную даму, сидевшую за соседним столиком, и запел для нее:

— Приходи, Каролина, Каролина, приходи!Мы поедем в Клампенборг,Потому что там нет горя и забот!

Не похоже было, что дама желает последовать за ним в Клампенборг или вообще куда-нибудь. Наоборот, она смотрела на него очень неодобрительным и карающим взглядом, и точно так же смотрели на него три другие дамы за ее столиком. Но коротыш с глазами-перчинками был в таком состоянии, что явно вычитывал любовь и нежность в самых неодобрительных взглядах. Похоже, он несколько переоценил число дам, и все они явно существовали лишь в мире чувств и настроений. Потому что, в то время как дамы достаточно долго сверлили его гневными взглядами, он погрозил им пальцем и сказал: