Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 14 Страница 30

Вместо того, чтобы догматически провозглашать силу масштабом ценности, следовало прежде всего критически задаться вопросом о ценности силы. Сила ради самой силы, как голая природа, оказалась бы тогда по ту сторону всяких оценок, как вся вообще природа И затем оказалось бы, что даже для того только, чтобы говорить о «слишком многих», нужна уже норма, стоящая выше природы. Одно только природное определение силы не дает на это никакого права, именно потому, что иначе «слишком многие» могли бы иметь силу на своей стороне. К природе с ее общим законом жизни сила многих относится в такой же мере, как и сила отдельной личности; дать оценку невозможно поэтому ни той, ни другой. Если что-либо имеет ценность только потому, что оно естественно-необходимо, то все действительное одинаково ценно; и одинаково ценны все действительные противоположности, ни одна из них не может претендовать на то, что она больше и лучше другой и эту другую может устранить и преодолеть; и тем не менее все на это претендуют, именно потому, что они составляют природу и, вследствие этого, ценны, как и потому, что нет нормы выше их, которая могла бы этой претензии противостать. Так всякая натуралистическая оценка сама себя разрушает, приводя к необходимому и неразрешимому противоречию31. И это относится также к «аморальному индивидуализму». Усматривая только в естественно-необходимом начало, определяющее оценки, он сам лишен критерия ценности, который мог бы повести его дальше первоначального догматизма, им самим счастливо преодоленного. Как факты природы, оба воззрения одинаково естественно-необходимы и потому sub specie naturae равноценны. Но против этого вывода, с необходимостью из него вытекающего, индивидуализм по праву восстанет. Это право, однако, ему придется вывести не из голой природы, а откуда-нибудь иначе. Если же он восстает против вывода, он должен восстать против собственного своего принципа. А это значит он должен отказаться от самого себя.

Наконец, в точке зрения оценок в натуралистическом толковании заключается двойная бессмыслица.

Одну вполне правильно вскрыл уже индивидуализм в своей антиэтической тенденции против этического догматизма. Заповедь всеобщей пользы не целесообразна, потому что она все равно никогда не может быть выполнена, так как последствия какого-нибудь действия представляют собой бесконечно длинный ряд, теряющийся во времени, и предусмотреть их нельзя. А провозглашать заповедь, неисполнимость которой заранее известна, бессмысленно, чего никто отрицать не может. В натурализме, однако, заключается еще одна бессмыслица. Так как, согласно его учению, норма и естественная необходимость одно и то же, то все равно произойдет то, что должно произойти, и всякая норма излишня и не целесообразна, также по прямо противоположной причине, чем раньше: раньше – потому, что нормативное все равно никогда не может совершиться, а теперь потому, что все равно оно должно произойти. Так противоречия являются парами во всякой оценке жизни, определяемой данными естественно-научными и биологическими. Этическому догматизму присущи оба противоречия, а индивидуализму – только второе.

Этим исчерпана одна задача критической этики, закончена ее pars destruens, установлено, на чем никакая вообще оценка основываться не может. Всего опыта внешней природы недостаточно, чтобы получить правильный масштаб для оценок. Этот масштаб, следовательно, должен стоять по ту сторону всякого чисто естественного бытия точно так, как чисто естественное бытие стоит «по ту сторону добра и зла». Не основывая догматически ценное, нормативное на этом бытии, критическая этика ставит себе задачу исследовать, можем ли мы вообще найти подобного рода общеобязательный масштаб для оценок и, если да, то каков этот масштаб. Итак, он должен быть общеобязательным, иначе он вообще не имеет смысла. Это значит: он должен быть в состоянии претендовать на всеобщее признание со стороны всех разумных существ. Именно поэтому он может основываться только на разуме, он должен вытекать из разума, который сам есть источник всего общеобязательного. Отрицать общеобязательное значение и отрицать его именно, как таковое, значило бы тогда отрицать самый разум. А отрицать разум значило бы отрицать само отрицание, так как и это последнее не имело бы никакого значения и ничего не значило бы. Таков единственный и абсолютно-логический вывод. Чтобы с ним не согласиться, было бы необходимо отрицать норму логики, а это никому и в голову не придет, ибо он сейчас же заметил бы, что своим отрицанием он сам уже исходил из нее.

Может, однако, показаться, что из сказанного можно сделать лишь следующий вывод: всей этой аргументацией достигнуто лишь одно, а именно, установлено необходимое значение логической нормы. Но для этики необходимо же нечто совсем другое, необходима норма нашего поведения, по которой можно было бы оценивать не только наше мышление, как это происходит в логике, а прежде всего и исключительно наши желания и действия, на основании которой мы были бы за них ответственны, на основании которой, следовательно, желательное было бы подчинено должному. Но именно в этом еще заключается вопрос. Однако с необходимым признанием разума положительное решение этого вопроса implicite признано уже как абсолютно непосредственная, а потому и не поддающаяся доказательству и несводимая к другим достоверностям, а сама по себе указуемая достоверность. Она настолько непосредственно указуема, что отрицание ее снова должно сейчас же привести к противоречиям. Кто не желает признать, что его желания должны и могут оцениваться с точки зрения долженствования, тот не замечает того, что тем самым он выражает желание, для которого он сам требует признания, т. е. требует, чтобы оно было признано за нечто, что должно быть. Не может он против этого также возразить, что его отклонение должного носит чисто теоретический, логический характер, когда дело идет о практической ценности. Ибо, в таком случае, он должен, по крайней мере, признать должное в области логики. Но стоит ему только это признать, то, не говоря уже о том, что и в самой области логики должное влияет, как практическое определение, он не может этого не признать и в области чисто практической, ибо иначе это неизбежно привело бы к противоречию, а, следовательно, и в столкновение с логикой. Кто отрицает оценку своих желаний, т. е. свою ответственность, тот, будучи последовательным, не может ее требовать и от другого. А если бы этот другой все же признал ответственность за свои желания, он сам не имел бы права на это реагировать, ибо, иначе, он сам признал бы ответственность. С другой же стороны, он имел бы право на это реагировать, ибо собственное его реагирование не подлежит ответственности. И то же самое можно сказать о ком угодно другом, и так до бесконечности. Таким образом, кто восстает против должного, которому должно быть подчинено желательное, тот необходимо впадает в бесконечное противоречие, ибо именно его отрицание всегда implicite уже заключало в себе допущение должного. С ним произошло бы в практической области то самое, что в области теоретической происходит с человеком, который отрицает истину.

Итак, существование, значение должного есть непосредственная, т. е. ни откуда не выводимая и ни к чему более не сводимая, но для всякого вполне указуемая достоверность; всякая попытка свести ее к другой достоверности уже исходила бы из нее. Тем самым мы признали действительность должного, которому желательное подчинено; мы признали значение общего масштаба ценности на основании самого разума. Ибо это одно и то же, что разум. Теперь возникает следующий вопрос: что такое этот масштаб, что он означает, что гласит его общеобязательное определение. Ответить на этот вопрос не трудно, если принять в соображение существо масштаба, его общеобязательность.

Масштабом этим должна быть норма, чистая форма оценки, по которой оценивается фактическое воление, как материал для оценки, норма, на которую фактическое воление должно указывать для того, чтобы оценка вообще была возможна, ибо, как голый факт, в голой своей фактичности, без всякой стоящей над ним нормой, само оно стоит еще за пределами всякой оценки. Таким образом, для того, чтобы воление представляло собою ценность, оно должно соответствовать тому должному, и тогда оно общеобязательно. Так как, далее, согласие между должным и волением, как общее определение разума, может претендовать на признание ценным со стороны всех разумных существ, так как это требование всеобщего признания само собой уже разумеется в виду общеобязательности нашей нормы, то мы получаем следующее, более детальное определение: мое воление имеет ценность, есть воление должное, если оно таково, что я от всякого другого на моем месте могу требовать того же.

Но сейчас же возникает, по-видимому, другой вопрос: когда же мое воление таково, что я от всякого другого на моем месте могу требовать того же? Очевидно, что это еще не ответ, если я скажу: когда я хочу общеобязательной ценности. Ведь это был бы порочный круг. Ведь общеобязательность должна же иллюстрироваться именно возможностью требования равного определения воли, и мы не подвинулись бы ни на шаг вперед, так как всегда оставался бы еще вопрос, когда же я хочу общеобязательной ценности? Этот вопрос совершенно тождественен с другим: когда мое воление таково, что я от каждого другого на моем месте могу требовать того же.