Уильям Лоуренс - Люди и атомы Страница 33

Тогда еще никто не мог предположить, что мощность взрыва атомной бомбы окажется эквивалентной взрыву двадцати тысяч тонн тротила. Доктор Оппенгеймер считал, что сила взрыва будет всего в три сотни тонн. Победитель пари, лауреат Нобелевской премии доктор И. И. Раби из Колумбийского университета, который присоединился к участникам тотализатора, когда все низшие цифры были уже разобраны, назвал цифру, которую все, в том числе и он сам, считали невероятной — 18 тысяч тонн. Однако даже он ошибся на две тысячи тонн — на две сотни мощных фугасок времен войны!

Когда результаты испытания превзошли все ожидания, счастливый Ферми вернулся домой в Лос-Аламос на своей потрепанной машине, радостно подпрыгивавшей на опасной дороге, которая шла по краю обрывистых каньонов. Одна из шин его колымаги, которой он заменил проколотую, была наполнена драгоценным газом — аргоном. Эта шина была последней.

...В работах принимал участие ряд опытных инженеров-практиков, которые смотрели на университетских ученых как на «длинноволосых» чудаков и считали многие их идеи почти безумными. Это вызывало некоторые трения, пока дело не дошло до генерала Гровса, который и сам был хорошим инженером. Он немедленно созвал совещание всех ведущих инженеров, занятых в проекте, и произнес характерную для него короткую речь.

«Послушайте,— сказал он,— было очень трудно собрать всех этих сумасшедших вместе и заставить их работать с нами. Теперь вы работайте с ними!»

С тех пор под бдительным оком генерала Гровса все шло более или менее гладко, подспудно же тлело давнее презрение человека «практики» к «мечтателю» и наоборот, и каждая из сторон готовила заранее свои оправдания, для того чтобы свалить на другую всю вину в случае неудачи. Однако все испарилось в огромном облаке атомной пыли, которое поднялось более чем на двенадцать тысяч метров над пустыней Нью-Мексико. В тот раз один из инженеров, следивших за ходом испытания из глубокого рва, на расстоянии 16 километров от места взрыва, сказал ученым величайший комплимент, который когда-либо делал «человек практики» «мечтателю». Став свидетелем того, как неземная многоцветная гора, увенчанная грибообразной вершиной, поднималась и расширялась, а мощные раскаты грома отражались эхом от окружающих гор, он, как только вновь обрел дар речи, сказал: «Господи Исусе, эти длинноволосые свершили чудо!»

Вид апокалипсического облака в Аламогордо привел меня в состояние шока, который со временем становился все сильнее. Я не мог заставить себя перестать думать о видении в пустыне. И ко всему прочему я волновался в связи с новым заданием.

Меня беспокоили следующие вещи.

Смогу ли я написать хороший очерк, достойный данного события?

Выживу ли я, чтобы написать очерк?

Даже если я туда доберусь и хорошо выполню задание, увидит ли свет моя статья?

- Эти профессиональные заботы газетчика, которому была предоставлена честь раньше всех других сообщить о величайшем событии всех времен, естественно, стояли на первом месте. Но у меня были и личные заботы. Мне запретили сообщать кому-либо, даже моей жене, где я нахожусь. Мне также сказали, что в течение нескольких недель наступит период особой секретности, в течение которого мне нельзя будет писать даже жене.

Чтобы рассеять страхи, которые могли бы у нее возникнуть, и подозрения, что я выполняю какое-то опасное военное задание, мне было приказано сказать ей, что я отправляюсь на выполнение совершенно секретной ми с* сии в Лондон и что ей не следует ждать от меня известий в течение некоторого времени. Они обещали сообщать ей обо мне из Вашингтона.

Чтобы сделать версию о моей поездке в Лондон более правдоподобной, какой-то умный человек из Вашингтона договорился с «Нью-Йорк тайме» о том, чтобы в газете появилась заметка из Лондона за моей подписью. Я об этом узнал, только когда вернулся домой и Флоренс показала мне вырезку, которую она до сих пор хранит.

До настоящего дня я не знаю, кто это сделал, но, без сомнения, кто-то из «Манхэттенского района» Вашингтона попросил об этом Джеймса, чтобы успокоить Флоренс. Я всегда буду благодарен неизвестному другу за проявленную им доброту.

ГЛАВА 17

Применять или не применять?

15 марта 1945 г. ныне покойный Генри Л. Стимсон присутствовал на завтраке, устроенном в Белом доме президентом Рузвельтом. В то время Стимсон был военным министром и членом кабинета, непосредственно отвечавшим за осуществление «Манхэттенского проекта». Кроме того, он был старшим советником президента Рузвельта по использованию атомной энергии в военных целях. Он прибыл по приглашению президента, чтобы обсудить ряд важных дел, связанных с работами, которые приближались к концу.

Прежде всего он дал объяснения по поводу «нервозной» памятной записки от безымянного «выдающегося государственного деятеля». Автор записки выражал беспокойство по поводу слухов о разбазаривании средств в «Манхэттенском проекте», предупреждал, что «это может кончиться катастрофой», и предлагал создать комиссию из ученых для расследования, «так как ходят слухи, что Ванневар Буш и Джим Конэнт надули президента».

Аналогичное мнение было высказано президенту Трумэну адмиралом Уильямом Д. Леги. После того как Ванневар Буш объяснил президенту принципы устройства бомбы, Леги сказал Трумэну: «Это самая дурацкая штука, какую мы только делали. Такая бомба не взорвется, и я это утверждаю как специалист по взрывчатым веществам».

Стимсон заверил президента Рузвельта, что эти слухи совершенно необоснованны и «довольно глупы». Он передал ему список ученых, занятых в проекте, которые почти все были выдающимися физиками, а четверо — лауреатами Нобелевской премии в области физики. Только плохо информированные люди, заявил он, могут придерживаться подобных взглядов.

Затем он рассказал президенту о дальнейших планах. Совершенно случайно он правильно предсказал, что бомба будет готова через четыре месяца. И действительно, точно через четыре месяца, 15 июля, бомба была помещена на стальную башню в пустыне Нью-Мексико для испытания. Ранее президент Рузвельт неоднократно говорил Стимсону «о своем понимании потенциально катастрофических возможностей нашей работы» и о «тяжелой ответственности, которая лежит на нас за попытку открыть дверь такому разрушительному оружию». Так как сейчас «двери, наконец, должны были открыться», Стимсон предупреждал президента, «как важно быть готовыми».

Затем он проинформировал президента о существовании двух мнений в отношении будущего контроля над атомной энергией и над атомной бомбой после войны в случае, если ее можно будет создать. Одна группа считала, что атомная энергия должна быть засекречена и контроль передан в руки тех, «кто контролирует ее сейчас», а именно: Соединенным Штатам Америки, Англии и Канаде. Другие призывали к международному контролю, «основанному на свободе науки и информации». «Это,— заявил Стимсон президенту,— надо решить до того, как будет сброшена первая бомба». «Более того,— добавил он,— президент должен быть готов выступить с обращением к народу, как только это произойдет». Президент с ним согласился.

О применении бомбы даже не упоминалось во время разговора. Не обсуждался этот вопрос и в дальнейшем. В своей исторической статье в февральском номере «Харпере мэгэзин» за 1947 г. Стимсон писал:

«Никогда с 1941 по 1945 г. я не слышал, чтобы президент или какой-либо другой член правительства заявил, что атомная энергия не должна применяться в войне... В ходе войны нашей общей целью было сначала создать атомное оружие, а затем применить его. Считалось, что атомное оружие явится новым и невероятно мощным взрывчатым средством, применение которого так же законно, как и использование любого другого смертоносного взрывчатого вещества в современной войне. Вся цель работ состояла в том, чтобы создать оружие войны; ничто другое не оправдало бы таких затрат времени и средств в военное время...

Политика, которой постоянно следовали президент Рузвельт и его советники, была простой. Она сводилась к тому, чтобы не жалеть усилий для создания атомного оружия в самом недалеком будущем. Причины для такой политики были также просты... В 1941 и 1942 гг. считалось, что они (немцы) обогнали нас, и было очень важно, чтобы они не стали первыми обладателями атомного оружия на поле боя. Более того, если бы мы стали первыми создателями бомбы, у нас появилось бы мощное средство сократить сроки войны и свести до минимума разрушения».

Это была последняя встреча Стимсона с Рузвельтом. Следующий его визит 25 апреля 1945 г. в Белый дом был связан с посвящением президента Трумэна в тайны работ над атомной бомбой. Трумэн впервые узнал о бомбе раньше, в частном разговоре с Джеймсом Р. Бирнсом, который в то время не занимал официального поста, но Стимсон был первым, кто рассказал новому президенту всю фантастическую историю «Манхэттенского проекта», скрываемого ранее от Трумэна (пока он был сенатором), и почти от всех остальных членов конгресса.