Дмитрий Токарев - «Между Индией и Гегелем»: Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе Страница 36

Свист в ушах — кончаю, — пишет Поплавский в августе 1932 года. — Все умерло. Никто из них не знает, как тяжела святость. Это страшное безбытие — пустыня отказавшейся от всего жизни. Я, у которого столько сил для зла, так слаб, так мал, так, как бабочка, еле жив в добре. Как мало золота остается после трансмутации (Неизданное, 106).

Любопытно, что о свисте в ушах говорит и эксплицитный автор «Аполлона Безобразова» — Васенька. Свист этот он слышит, когда в их спор с Безобразовым о природе Христа вторгается Тереза, сразу становящаяся на сторону Васеньки. Она склоняется к нему, «обнимает, гладит и баюкает… Молчание… Прикосновение. Свист в ушах. Икота» (Неизданное, 372). Хотя герой и полупьян, свист в ушах, возможно, не связан с алкоголем, а скорее выражает какое-то странное, измененное состояние психики, когда эго-сознание близко к коллапсу[289]. Тут-то Тереза и приказывает позвать священника, но за неимением оного обряд бракосочетания между ней и Васенькой проводит пьяный капитан. Поскольку Тереза, как уже говорилось, играет роль мистической сестры героя, такой брак не может не рассматриваться как unio mystica (мистическое единение), которое в алхимической традиции понимается как инцестуальная связь между сыном и матерью, отцом и дочерью или братом и сестрой. Юнг отмечает, что «инцест символизирует воссоединение со своей собственной сущностью, он означает индивидуацию или становление самости, а поскольку последняя столь жизненно важна, он обладает жутковатой зачаровывающей силой <…>»[290]. Несмотря на то что в иконографии мистический союз изображался в виде совокупления, соединение на биологическом уровне, как поясняет психолог, выступает «символом unio oppositorum самого высокого порядка. Это означает, что соединение противоположностей в царственном искусстве так же реально, как совокупление в общепринятом представлении о мире, и что opus превращается в аналогию естественных процессов, по крайней мере частично преобразующую инстинктивную энергию в символическую активность»[291].

Стоит отметить, что отношение самого Поплавского к браку и к половому соединению несет на себе отпечаток общей мистической устремленности к просветлению плоти. Эта устремленность, основные интенции которой он почерпнул в различных эзотерических учениях[292], была ему свойственна. В мае 1930 года Поплавский записывает в дневник: «Вчера была странная медитация во сне. Со всех сторон рождались соблазнительные вещи — пейзажи, здания, женщины, радостные состояния. Но я от всего этого отказываюсь для поворота вглубь — к жалости и вере. Проснулся поэтически опустошенным, как мне показалось, но необыкновенно подбодренным в рыцарском смысле»[293]. Связь с Диной Шрайбман (она считается прототипом Терезы), которая продолжалась несколько лет, давала ему обильный материал для спекуляций на тему физической и мистической любви[294]. Дину Поплавский считал «иллюминисткой и полугениальным существом»:

Никогда не забуду страшную ночь на Gobelins, — пишет он, — когда она после ссоры впала в такой глубокий обморок-отсутствие, что твердо верила, будто я ушел, рыдала безостановочно и разговаривала с привидениями и духами. Было страшно очень, потом целую неделю была как стеклянная, совершенно отсутствовала[295].

Половые отношения с таким «существом» (а они были) воспринимались им, естественным образом, как профанация их мистической связи: «Затем обед у Дины, белый закат, стихи и огромный разговор с Диной о сумасшествии и оккультных науках. О невозможности одновременно еть и заниматься медитациями, о разрыве в мозгу, о головных болях, о страшной судьбе. Затем простили друг другу и плакали»[296]. В 1932 году, когда образовался любовный треугольник Дина — Борис — Николай Татищев, осложненный любовью Поплавского к Наталье Столяровой[297], Поплавский подписывает свои письма к Дине «твой сын Борис»[298]. Инцестуальный мотив здесь надо, разумеется, толковать в рамках той алхимической модели, о которой шла речь выше.

Весь роман «Домой с небес» построен на конфликте между земной, сексуальной[299] и мистической, асексуальной любовью. Во внутреннем монологе Олега, проговариваемом в характерном «задыхающемся», лихорадочном темпе, этот конфликт предстает как противопоставление животной статики и сверхчеловеческой динамики:

Как тупые, ангельские животные, как херувимы, эти коровы с крыльями, она просто не видит, не слышит, не ищет вездесущей боли… Пусть попадет в чужие, жесткие руки; покажет ей жизнь кузькину мать… Нет, Олег, она и не заметит своего отчаяния, потолстеет, по-скотски отупеет, выйдя замуж за белобрысого молодого человека себе на уме, который все понял и умеет себя держать; родит, проснется, вступит в жизнь, как волчица, корова, кобыла всеми четырьмя копытами врастет в навоз, в жизнь… Ее из нее не вырвешь, не выкопаешь, не выкорчуешь, у нее и сейчас на семь аршин корни в земле… Так наивно, по-скотски божественно прожив жизнь над бездной, ни разу не почувствовав головокружения, вдруг в один прекрасный вечер сорвется, постарев, в такое мертвое отчаяние, что всех пропойц перепьет, или так никогда и не узнает своего отчаяния, не посмеет его понять и застынет, оплывет жиром среди карт, книг, благотворительности собачьей, свиной, конурной жизни. А ты, Олег, иди теперь, несись, как планета, оторвавшаяся от солнечного притяжения своею головокружительной дорогой пустыни, обреченности, сверхчеловеческой, легендарной смерти под забором, сходя с ума от скорости, пустоты и свободы… (Домой с небес, 318–319).

Этот монолог есть признание неудачи, постигшей Олега в его стремлении «стать человеком», примириться с жизнью, спуститься с небес аскетизма и одиночества на землю физической любви, наконец, «обойтись без Бога, отдохнуть от его ненасытной требовательности» (Домой с небес, 329). «Земля не принимает его» (Домой с небес, 339), как говорит он в конце романа Аполлону Безобразову, однако и на небо он подняться уже не может, застывая в каком-то переходном состоянии между землей и небом, в «великой нищете, полной тишине абсолютной ночи», которую сам же и определяет как сферу мистического ожидания, где, согласно Святому Иоанну Креста, душа выходит навстречу своему жениху, то есть Христу:

Нет, Аполлон, ни неба, ни земли, а великая нищета, полная тишина абсолютной ночи… Помнишь Saint Jean de la Croix. Темною ночью, о счастье, о радость, никем не замеченная душа вышла из дому, о счастье, о радость, навстречу своему жениху… (Домой с небес, 338).

Юнг считает, что «темная ночь» соответствует состоянию nigredo или, точнее, тому состоянию, которое вытекает из nigredo, из мрака смерти и определяется как «вознесение дущи»; так, «духовная ночь» является «в высшей степени положительным состоянием, во время которого приходит невидимое — а потому темное — свечение Бога, дабы, пронзив душу, очистить ее»[300].

Можно сказать, что в конце романа Олег находится в состоянии ожидания просветления: ему удается пройти через этап соединения со своей противоположностью — Таней, причем притяжение между ними возникает у моря, которое у Поплавского анаграммически рифмуется со словом amor[301]. Таня может быть ассоциирована с двумя элементами — водой и также землей; стоит отметить, что первый телесный контакт Тани и Олега происходит именно на земле:

В ту ночь, полную звезд, они впервые поцеловались, на несколько часов в ошалении чувственности совершенно потеряв чувство действительности. Но не миром, не сладостным примирением и новой жизнью встретились их губы, а чем-то яростно, беспощадно недобрым. Таня в его сильных лапах вся перегибалась, застывая на земле, как в каталепсии, он же, безрадостно шалея, мял, ломал и целовал эту крепкую горячую плоть в тревожном, тяжком обалдении неожиданности и тайного подвоха <…> (Домой с небес, 218).

Неудивительно, что совокупление Тани и Олега подается в романе как достижение андрогинной целостности:

Слушай, ты, — спрашивал вдруг Олег, своей страшной рукой отстраняя от себя ее плечо, как раздваивающаяся андрогина, в то время как ноги их и бедра оставались еще в положении совокупления, — скажи, ты понимаешь, что значит половые отношения с Богом? (Домой с небес, 296).

Кощунственная, на первый взгляд, идея половых отношений с Богом становится более понятной в контексте того религиозного страха перед физической близостью, который присущ не только обоим главным героям двух романов, но и, судя по дневникам, самому Поплавскому. Половые отношения между мужчиной и женщиной воспринимаются ими как профанирование той интимной связи между душой человека и Богом, в которой Бог принимает на себя мужскую роль, а душа — женскую. Олег говорит Тане: