Юрий Алексеев - Пути в незнаемое. Сборник двадцатый Страница 36

Существенно и важно, что потребность в свободе непрерывно и неминуемо входит в противоречие с потребностью в человеческой общности, объединенности, причастности. Схватка двух этих могучих мотивов — удел душевной жизни любого. Исходы ее разнятся у разных людей в зависимости от личности, общества, самой атмосферы времени и конкретной ситуации.

Двигаясь дальше по обобщенному перечню мотивов и устремлений, подчеркнем еще раз (это скоро понадобится нам) противоречивость тех глубочайших пружин, о которых мы упоминали.

Человеку свойственна потребность отдавать — не менее острая, чем брать, — но отдавать со смыслом и знать, во имя чего. Человеку жизненно необходимо принадлежать — не менее, чем быть свободным, — но принадлежать по собственной склонности и воле. Человеку жгуче необходимо одобряющее спокойствие совести — вопреки всем жизненным ситуациям, в которые он попадает.

Здесь никак (употребив слово «совесть») нельзя не упомянуть о явной (и тем не менее остро дискуссионной) альтруистической потребности человека — о мотиве, тоже противоречащем многим другим. Не имея ни права, ни желания ввязываться в профессиональные споры, напомню лишь о некоем явно существующем душевном механизме, побуждающем людей помогать друг другу даже в ситуациях, чреватых гибелью спасителя. И бессмысленно приводить примеры, ибо нет им числа в истории человечества. Знаменательна для этой темы классическая фраза мудрого циника: «Бойтесь первых побуждений души, они всегда благородные».

Обратимся к прямым экспериментам на крысах (классически безжалостных животных).

Опыт этот производился в лаборатории физиолога Симонова, сравнивались в нем (сопоставлялись) исконный страх крыс перед открытым пространством и… их способность к состраданию (сочувствию, сопереживанию, жалости, — какое слово ни отыщи, все равно оно будет понятием из словаря человеческих переживаний). Крысы запускались в помещение, размер которого явно пугал их, и они немедленно бежали в специально сделанный для них небольшой домик. Только пол в этом домике был педалью, нажав которую, крыса замыкала электрическую цепь, и сильные удары током сыпались на другую крысу, находящуюся за тонкой и прозрачной перегородкой. Крики боли были слышны, корчи от боли — видны крысе, забежавшей в домик. Связь между забеганием в домик и немедленным началом страданий за перегородкой крысы улавливали очень быстро. И что же? Треть из них (а всего их было много — больше сотни) сразу перестала ходить в домик — вопреки своему природному страху перед открытым пространством. Треть (немного даже больше) перестала пользоваться домиком после того, как сами попробовали мучения под током. Треть продолжала забиваться туда, хотя тоже познакомилась с ударами тока.

Самая удивительная здесь, конечно, первая группа. Интересно (и очень важно) заметить, что при подробном изучении именно у этих крыс оказалась высокая исследовательская активность, низкий уровень агрессивности и низкий показатель страха.

Симонов пишет: «Эта способность, по-видимому, представляет самостоятельную линию эволюции, «вертикаль», пронизывающую все этажи животного мира». Доходящую, естественно, до человека, добавим мы, и становящуюся в нем еще одним властным мотивом поведения. Гармоничным или противоречащим другим душевным пружинам.

А теперь о несколько ином.

Наш пещерный предок, тратя все усилия и время на жестокую борьбу за жизнь, оставил, однако, образцы прекрасного искусства. Наскальная и пещерная живопись, дошедшая до нас, — лишь ничтожная часть того, что рисовали и, возможно, лепили эти люди. А какие песни они пели — нам уже никогда не узнать. А пели наверняка. И о музыке — только догадываться по сохранившимся инструментам. До сих пор спорят ученые о назначении первобытного искусства, отчего-то уверенные, что, поскольку времена были тяжкие, от искусства непременно должна была являться практическая польза. Или хотя бы вера в нее.

Однако, оставив специалистам этот уже неразрешимый и оттого вдвойне увлекательный спор, согласимся, что не было с той поры ни одного кратчайшего момента в истории, когда человек — в любом уголке планеты — обходился вовсе без искусства. И расцветало-то искусство неисчислимых видов лишь оттого, что всегда у него находился зритель, слушатель, соучастник и сопереживатель. От младенчества до старости, меняя обличия, сопровождают человека цвета и звуки, линии и формы. Сама природа — великий мастер гармонии, и ее высшее творение получило в дар способность и потребность эту гармонию с наслаждением воспринимать. И, похоже, настаивают исследователи человеческой личности, что тоска, апатия и общая угнетенность, многократно описанные самыми разными заключенными разных эпох, развиваются не только из-за лишения свободы и общения с людьми, но и вследствие однообразной серости казематов. С ними спорят. Но целебное воздействие на человеческую психику яркой цветовой гаммы — даже просто окраски стен — столь убедительно показал в своих опытах еще Бехтерев, что сегодня это просто стало одной из лечебных методик и успешно применяется во всем мире.

Эстетическая потребность хотя существует в нашей психике явно и неоспоримо, часто подвергается уважительным по форме и убийственным по сути попыткам растворить ее в общей потребности познания. Доводы приводятся солидные и красивые: например, что искусство — это просто такой отличный от научного способ постижения мира, отчего вполне справедливо приписать эстетические устремления где-нибудь по ведомству любопытства и любознания. А на самом деле в этой логике скрыто содержится давно опровергнутый тезис о том, что хорошо сшитые сапоги выше Шекспира. Нет, скорее всего она существует сама по себе, эта счастливая чисто человеческая потребность, вовсе не обслуживая какую-нибудь вышестоящую. Иногда она вдруг ослабевает, будто вянет, и тогда большие группы людей становятся лишь потребителями искусства, соответственно и относясь к нему. Но в каждом личном случае утрата резко сказывается на самых разных других качествах обделенной личности. И, будто реагируя на противоестественную недостачу, с острой жаждой тянется к эстетическим переживаниям следующее поколение. Потребность в прекрасном — прекрасная потребность и, кажется, неистребимая в человеке.

Интересно здесь хрестоматийное ныне признание великого Дарвина, с отчужденной объективностью исследователя описавшего наблюдения над самим собой:

«До тридцати лет и даже позднее я очень любил поэзию… Но вот уже много лет, как я не могу вынести ни одной стихотворной строки… Я почти потерял вкус к живописи и музыке. Вместо того чтобы доставлять мне удовольствие, музыка обычно заставляет меня еще напряженнее думать о том, над чем я в данный момент работаю. Прежнюю любовь я сохранил только к природе, но и она уже не приводит меня в такой чрезмерный восторг, как в былые годы… Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее — на нравственных качествах».

Поразительна искренность и беспристрастие этих наблюдений, а уважение к ним возрастает еще более от интересной чьей-то мысли, что Дарвин, очевидно, сетовал совершенно напрасно, отчасти оговаривая себя, просто все эстетические эмоции переместились у него в сферу науки, в область максимальной в те годы концентрации всех сил его интеллекта и души. Ибо само исследование, сам поиск, само мышление чреваты для многих ученых эстетическими переживаниями не в меньшей степени, чем восприятие искусства. И дарует такое же (что доказано) эмоциональное утомление. Только вот как здесь быть с утратой счастья, грустно замеченной Дарвиным, как быть с его подозрением о вредоносности такой утраты для умственных и нравственных качеств? Ответить трудно. Ведь каждый человек проживает свою жизнь единожды, здесь невозможен второй эксперимент с иными параметрами личности и судьбы.

Здесь только есть еще иная сторона, к ней приковано сегодня, пожалуй, куда более пристальное внимание психологов.

В связи с естественным происхождением эстетической потребности интересно и важно заметить прямо проистекающий вред и пагубность любых подделок под искусство, выхолощенного искусства, всяческих суррогатов.

Яростно оспаривает большинство психологов некогда предположенный у человека инстинкт агрессии, разрушения, уничтожения (в том числе и самоуничтожения), но никто не отрицает несомненного:

Есть упоение в боюИ бездны мрачной на краю.

Пушкин точно обозначил наше «упоение» в ситуациях экстремальных, крайних, но и сниженное до будничных житейских горизонтов, искони существующее в каждом строе наше общее пристрастие к наличию переживаний и эмоций — безусловно и очевидно. А в каких размерах и как оно утоляется — хоккеем, творчеством, карьерой или детективами, наукой, общением, интригами или телевизором, — зависит уже от свойств и качеств личности. Эмоциональный голод — столь же постоянная и неумолимо возобновляющаяся психологическая потребность, как голод информационный. А пищей для его утоления может служить, повторяю, решительно все на свете. И если переживаний не хватает для нормы личного «рациона», человек сам немедленно ищет, устраивает, сотворяет себе повод и ситуации. Есть классическое выражение физиологов: орган требует функции. Точно так же и струны чувств требуют игры. Это потребность неодолимая и ничуть не менее влиятельная, чем другие.