Александр Гордон - Диалоги (апрель 2003 г.) Страница 37

Мариетта Чудакова: Наверное, всё здесь захватывающее. Во-первых, то, что оно уцелело во время войны, после войны, что архив уцелел. Елена Сергеевна сумела его более 25 лет сохранить после смерти мужа и передавала на моих глазах в отдел рукописей библиотеки тогдашней, носившей неверным образом имя Ленина.

Дальнейшая история была, я бы сказала, ещё более, может быть, захватывающей в каком-то смысле, как будто, как вам сказать, ожившие некоторые герои Булгакова, там Алоизий Могарыч и прочее-прочее, начали действовать. Владимир Иванович хорошо это знает: он был непосредственным участником, так сказать, со стороны сил добра. Потому что в конце советского времени появился в отделе рукописей товарищ, тут слово «господин» как-то не подходит, Лосев, который сказал, что архив нельзя давать никаким исследователям, потому что каждый исследователь может передать материалы проферам, тогдашним американским издателям Булгакова, будет утечка информации. И из отдела рукописей стали писать письма в ЦК, и в КГБ, я думаю, и в прокуратуру и так далее (потом дошло и до прокуратуры уже в постсоветское время), чтобы никому не давать, поскольку «хотя бы этим мы помешаем нашим врагам издать»… Прошли годы, годы и годы, и это наследие в постсоветское время стало издаваться. Можно издавать дневник, скажем, Елены Сергеевны. Ну, казалось бы, вот и замечательно, хоть кто-нибудь пусть издаёт, пусть даже эти люди, но вот дневник, он же есть? Но вместо дневника была издан фальсифицированный текст, то есть, фальсификация заключалась в том, что за дневник выдали позднейшую переписанную Еленой Сергеевной версию.

Елена Сергеевна вела – вела дневник по просьбе Булгакова, а потом, уже после смерти Сталина как-то почувствовалась возможность, может быть, и издать, и она стала его переписывать. Я обрабатывала архив Булгакова, анализировала тогда оба эти текста, и пришла к такому выводу и написала об этом специально в обзоре архива, в 76-ом году написала в напечатанной большой работе, написала на будущее, зная, что неизвестно когда это дойдёт до публикации. Я чётко и ясно написала, что Елена Сергеевна изменяла много что: она убирала в одних случаях то, что считала неприемлемым или лично задевающим живых людей. В других случаях добавляла новые детали, расширяя отдельные записи материалом мемуарного характера.

Позднейшая работа Булгаковой над дневником даёт большой материал, во-первых, для характеристики его личности, во-вторых, для понимания начального этапа формирования того представления о жизни и творчестве Булгакова, которое она считала важным для популяризации его творчества и которое отчётливо определилось к концу 60-х годов. И я написала: «Новая редакция дневника должна быть осознана как источник более позднего происхождения, тяготеющая по своему характеру к мемуарам. Она не может по вышеуказанным её свойствам быть использована вне корректирующего сопоставления с подлинным дневником».

А.Г. Как в воду глядели.

М.Ч. Я давала понять, что два варианта надо рядом издавать. И вот в 90-ом, кажется, году, если мне не изменяет память, Лидия Марковна Яновская и Лосев выбрали именно позднейшую редакцию, назвали её «Дневником» неправомерно, как, надеюсь, отсюда явствует, и обосновали своё решение в предисловии так: «Впервые готовя к изданию дневники Булгаковой, составители остановились на их второй редакции, выражающей последнюю волю автора».

Зададим вопрос кому-нибудь: у дневника может быть последняя воля? Дневник, он ведётся в этот день. Если мы с вами, Владимир Иванович, сегодня придём домой, запишем что-нибудь, а послезавтра нам захочется изменить сегодняшнее впечатление, то это будет запись под другим числом, но не эта, переписанная запись.

А.Г. Прошу запись от 10 февраля считать недействительной.

М.Ч. Да. Это недавно было издано под громким названием «Дневник Мастера и Маргариты». Я купила его несколько месяцев назад и была уверена, что вообще спохватились всё-таки, здесь-то наверняка издали подлинный текст, поэтому даже не открывала. Но когда я открыла его вчера, то с ужасом и отвращением, я так сказала бы, убедилась, что всё сделано также.

Издательство «Вагриус» не виновато оно не должно текстологией заниматься, тем более, что теперь в предисловии Лосев обошёл этот вопрос, он вообще сказал, что есть две редакции, но какую он выбирает для данного текста, он не сказал.

Я просто приведу несколько примеров, чтобы было понятно, что мы читаем не тот текст, который был дневником. Вот Елена Сергеевна рассказывает, как они зашли в 37-м году к друзьям её старым, Троицким. «Мы пошли очень поздно. Там кроме Лиды и Ивана Александровича (дочка Нина с мужем, по-видимому, журналистом) – Иветта, увидев которую, я сразу раздражилась. Десятки раз говорила я Лиде, что не хочу встречаться с ней, так как считаю её явной осведомительницей». И дальше там дочь хозяйки просит сделать надпись на книге «Турбиных», у неё есть парижское издание «Конкорд». Это не «Турбины», это «Белая гвардия», она издана была только в Париже, третья часть. «Иветта нагло, назойливо допытывалась, есть ли у Миши это издание и откуда, кто привёз». В дневнике (не в дневнике, а в переписывании вот этом мемуарном) потом остаётся от этого следующее: «Вечером были у Троицких, там был муж Нины, видимо, журналист, Доброницкий, кажется, так его зовут». Она тогда совсем не знала его имя, это она потом узнала, когда его уже расстреляли. «Рассказывал о собрании драматургов в связи с делом Киршона». На этом запись кончается. Это переписано в 50-е годы, понимаете. Причём на другой день такая запись, Елена Сергеевна в реальном дневнике записывает: «Михаил Афанасьевич весь день пролежал в постели, чувствует себя плохо, ночь не спал, я тоже разбита совершенно. И этот вечер вчерашний, дурацкий, действительно сходили в гости. Один пристаёт с вопросом: почему он не ходит на собрание писателей? Другая – почему он пишет не то, что нужно? Третья – откуда автор достал экземпляр своей же книги?» В 50-е годы она всё это сокращает. «М.А. весь день пролежал в постели, чувствует себя плохо, ночь не спал. Такие вечера действуют на него плохо. Один пристаёт: почему он не ходит на собрание писателей? Другой почему пишет не то, что нужно? Третий откуда достал экземпляр «Белой гвардии», вышедшей в Париже?» Тут дело ещё в том, что они находятся в среде, в которой (как потом уже это всё, увы, пришлось выяснить через архив ФСБ) одни осведомители – все, все, кроме, кажется, матери, которая ещё тогда была жива. Причём их даже нельзя обвинять, потому что, каким образом они дали согласие? Один сидел, и его выпустили с подпиской… Двух людей из этих присутствующих расстреляли. Судьбы этой Иветты я не знаю. Двух людей расстреляли. Всё это драмы, понимаете. Нужно, совершенно необходимо, чтобы мы знали, когда читаем запись, что это Елена Сергеевна записала в 37-м году в такой формулировке, понимаете?

А люди читают не то, я множество могу записей привести, есть гораздо более разительные примеры. Иногда вдруг люди удивляются: ой, надо же, как она не боялась так писать. Хотя она потом это приписала. Например, арестовывают Ягоду, «читаю газету, чудовищный человек Ягода». И дальше она вписала в 50-е годы: «Помню, когда был Михаил Афанасьевич у Горького, он пришёл, я его спрашиваю (у меня тут записано, но я уже не буду отвлекать внимание публики, поэтому так, близко к тексту пересказываю), я его спрашиваю: «Ну, как?» А он показал мне, что там за каждой дверью вот такое ухо». В момент, когда Ягода арестован и ещё не расстрелян, она в дневнике не рискнула бы это написать, скорее всего. Ну, хорошо, я знаю, Владимир Иванович знает, что это не дневник, но большинство не знает. Вот судьба наследия. Грустная история.

А.Г. А каким образом вы оказались на стороне добрых сил?

Владимир Немцев: Я должен сказать, что завидую этой осведомлённости Мариэтты Омаровны. Я до сих пор не допущен до архива Булгакова. Может быть, если бы настоял сейчас, была бы такая возможность. Но, с другой стороны…

М.Ч. Воспоминания сильные, да?

В.Н. Да, конечно. Я тогда ещё был аспирантом (мы с Мариэттой Омаровной познакомились в 83-ем году), и на этой почве как раз нас общие интересы сблизили. Так вот, если бы сейчас я до архива этого добрался, то, может быть, ничего нового там не нашёл, потому что почти всё тот человек, о котором мы говорили, опубликовал, не будучи филологом…

М.Ч. Но зато помните ваши беседы тогдашние там?

В.Н. Да, идеологическая обработка, беседы идеологические.

М.Ч. Как вам объясняли, как вы должны заниматься.

В.Н. Как я должен поступить, чтобы мне то-то и то-то сделали. Это тоже ситуация, близкая к булгаковской или к книгам Достоевского, что-то вроде этого. Поэтому это всё печально. Но надо сказать, что в булгаковедении вот эти противоречия и вот эти особенности как раз острее всего проявились. И благодаря этому литературоведение наше, отечественное проявилось в своих различиях явственнее всего – благодаря наследию Булгакова.