Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней Страница 51

Мир содержится в лирическом субъекте и по мере надобности выставляется оттуда напоказ («Война и мир»):

Вот,хотите из правого глазавынуцелую цветущую рощу?!

Подчеркнем отличие, существующее между лирикой Маяковского и поэзией обсессивного символизма. И там и здесь «я» скрывает в себе «не-я». У младших символистов, однако, обе эти величины самостоятельны, связаны между собой как две разные целостности (допустим, как божественное и человеческое, если вспомнить стихи Вяч. Иванова из «Кормчих звезд», приведенные в C. II.2.2.1). Что касается Маяковского, то у него «не-я» есть часть от «я».

Лирический субъект Маяковского одинок, так же как и у Северянина. Но при этом «я» в поэзии Маяковского не отрывается от внешнего окружения, что типично для Северянина, а субституирует собой социальную среду:

Я одинок, как последний глазу идущего к слепым человека!

Оппозиция «я» vs. «не-я» принимает в этой цитате такой вид, что лирический субъект (одноглазый среди слепых) оказывается уникальным заместителем для прочих лиц, их органом восприятия, инструментом для их выхода вовне.

2.1.4. Лирика Хлебникова, в которой «я» включается в «не-я»[451], — самый парадоксальный из всех разбираемых здесь футуристических идиолектов и потому заслуживает несколько более подробного разговора, чем три других.

Если Хлебников говорит, например: «Мы устали быть не нами!»[452], то такое высказывание предполагает, во-первых, что лирическая речь ведется изнутри некоего коллектива, поглощающего собой «я»-образ, и, во-вторых, что этому коллективу имманентна дизъюнктивность («мы» = «мы» vs. «не-мы»).

Хлебниковское «я», растворяемое в «не-я», в то же самое время составляет там вполне особую часть (ср. в приводимых ниже стихах, с одной стороны, превращение личного в надперсональное, а с другой — мотив «варяга» = чужака, пришельца):

И вместо ЯСтояло — Мы!Иди, варяг суровый!Неси закон и честь.

В качестве вовсе изолированной единицы субъект не имеет права на жизнь, он уничтожает себя. Но, кроме этого субъектного «я», заслуживающего самоказни, есть еще одно, так сказать, объектное «я», которое неистребимо и выступает в роли внешнего наблюдателя, описывающего происходящее самоубийство. В 1914 г. Хлебников заметил в дневниковых записях:

Хлебников из неумолимого презрения к себе в 101 раз бросил себя на костер и плакал, стоя в стороне (III, 5, 328).[453]

Лирический субъект Хлебникова не обладает собственной точкой зрения на мир. Чтобы обрести индивидуальную перспективу, лирическое «я» должно погибнуть, преобразоваться в «не-я»:

Я умер, я умерИ хлынула кровьПо лагам широким потоком.Очнулся я иначе, вновь,Окинув вас воина оком.

Отсюда объясняется, почему Хлебников строит эпитафию, посвященную футуристу-самоубийце И. Игнатьеву, как лирическое «я»-высказывание:

И на путь меж звезд морозныхПолечу я не с молитвой,Полечу я мертвый, грозный,С окровавленною бритвой, —

и почему в другом хлебниковском стихотворении, написанном вслед за Февральской революцией, голос поэта сливается с голосом свергаемого с трона царя:

Свободы песни снова вас поют!От песен пороха народ зажегся.В кумир свободы люди перельютТот поезд бегства, тот, где я отрекся.

В хлебниковской модели мира агенс может быть пассивным, а пациенс — активным:

…ищет белых мотыльковСосны узорное бревно…

Поскольку хлебниковский субъект вкраплен в объектную реальность, постольку он теряет конституирующие всякого субъекта признаки, и среди них — память:

О, погреб памяти! Я в немДавно уж не был. Я многому сегодня разучился…;

способность к смыслопроизводству:

И да и нет речей вспорхнувших летят в ничто <…>Летят в медовое не знаю,Недолгое великое ничто,Куда и тянет и зовет;

утилитарный ум, чье место занимает такое мышление, которое может быть сравнено лишь с воображаемым числом √-1:

Мой отвлеченный строгий рассудокЕсть корень квадратный из Нет единицы.

Тогда как у Маяковского мир рвется наружу из поэта, у Хлебникова универсум проникает в микрокосм лирического субъекта извне, служит внешним украшением тела поэта:

Кто череп, рожденный отцом,Буравчиком спокойно пробуравил,И в скважину надменно вставилРосистую ветку Млечного Пути,Чтоб щеголем в гости идти.В чьем черепе, точно стакане,Была росистая ветка черных небес,И звезды несут вдохновенные даниЕму, проницавшему полночи лес.

Я, носящий весь земной шарНа мизинце правой руки,— Мой перстень неслыханных чар…

Показывая в поэме «Журавль» бунт вещей, Хлебников разрабатывал тему, которой предстояло сделаться общефутуристической (см. D1.I.2.1.3). Своеобразие хлебниковского подхода к этой тематике станет, однако, очевидным, если обратить внимание на то, что в «Журавле» восстание объектов было ассоциировано с убийством поэта, изображенным в балладе Шиллера «Die Kraniche des Ibikus» (похоже, что «Журавль» отсылает нас не прямо к тексту Шиллера, но к переводу Жуковского — ср. однокоренные глаголы в стихах Хлебникова и Жуковского: «Und munter fördert er die Schritte Und sieht sich in des Waldes Mitte»[457] → «И с твердой верою в Зевеса Он в глубину вступает леса»[458] → «Беды обступали тебя снова темным лесом»):

О человек! Какой коварный духТебе шептал, убийца и советчик сразу:Дух жизни в вещи влей!Ты расплескал безумно разум,И вот ты снова данник журавлей.Беды обступали тебя снова темным лесом,Когда журавль подражал в занятиях повесам.Дома в стиле ренессанс и рококо —Только ягель, покрывший болото.Он пляшет в небе высоко,В пляске пьяного сколота.[459]

В трагедии «Владимир Маяковский» бунт вещей завершается тем, что «поэта объявляют князем» (мир переходит во владение лирического субъекта). Между тем в хлебниковской поэме взбунтовавшиеся объекты несут смерть человеку (явно) и в нем — поэту (имплицитно). Находя свое, т. е. поэтическое, «я» в «не-я», Хлебников рассматривал гибнущего человека как умирающего поэта.

2.2.1. Конъюнкция мир & книга имеет у Северянина, для которого релевантным было только данное, в том числе и данное разного рода объединительных операций, форму отрицательного параллелизма. Второй член этой конъюнкции (= знаковый универсум) упоминается в поэзии Северянина в качестве незначимого. Чтобы понять мир, нужно избавиться от знания книг:

Не мне в бездушных книгах черпатьДля вдохновения ключи <…>Я непосредственно сумеюПознать неясное земле…[460]

Впрочем, отрицание отрицательного параллелизма переворачивает у Северянина обсуждаемое сопоставление и делает его позитивным (неверно, что мир есть книга, → верно, однако, что книга есть мир); вот как развертывается эта негация негации в стихотворении «Стихи И. Эренбурга»:

Мне автор книгу из ПарижаПрислал в обложке crêpe de chine.

Она была, должно быть, третьимЕго трудом, но в ней, увы,Не удалось того мне встретить,Что важно в небе, — синевы <…>

Мне скажут; «Небеса — не книга».Пусть так, но книга — небеса!..[461]

2.2.2. Сообщая значимость лишь иному, зачеркивая данное, Пастернак проводил мысль о том, что для книги нет мира, что она сосредоточена на самой себе: