Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней Страница 61

Мазохист вырастает не в садистской семье (Б. Берлинер и др.), но там, где отношение ребенка к семье едва ли поддается однозначному пониманию.

4.2.3. С точки зрения мазохиста, существующего, несмотря на то, что его генезис ему не ясен, несмотря на дефект на входе его бытия, садист, его прямая противоположность, есть такая личность, которая существует за счет порчи разного рода порождающих устройств — механических и органических. Вот почему борьба с садизмом в СР имеет целью уберечь от разрушения эти устройства. Если противник-садист, стремится привнести дефект в генезис, то мазохист создает такой мир, который функционирует вопреки его дефектности, — ср. затапливаемый трубопровод в романе «Далеко от Москвы», сделанный из бревен подъемный кран в «Дне втором», покоящийся на неустойчивых деревянных опорах мост в «Хлебе» — «первое советское чудо»[539], по словам А. Н. Толстого. Мазохист полноценно неполноценен[540].

Амбивалентность, наличие двух взаимоисключающих ипостасей — это для мазохиста свойство Другого, врага, садиста. Победа над противником-садистом регулярно связывается в СР с устранением амбивалентности. Враг «двулик», он притворяется своим (как бывший агент охранного отделения Грацианский, ставший ортодоксальным марксистом, или Яков Островнов в «Поднятой целине» — заведующий колхозным хозяйством, который тайно сотрудничает с недобитыми белогвардейцами). Чтобы осилить врага, его нужно разоблачить, сорвать с него маску. В практике сталинского государства эта идея выразилась в постоянно возобновляющихся (конституирующих социальную жизнь) поисках внутренних врагов, в «чистках» общества.

В том случае, если противник-садист разоблачает себя по собственной инициативе (т. е. сам ликвидирует амбивалентность), он перестает быть врагом. Тимофей Дегтярев из романа «Большая дорога» во время коллективизации стреляет по наущению лавочника в секретаря райкома Шугаева и ранит его. Незадолго до начала войны Тимофей признается Шугаеву в преступлении и позднее героически взрывает артиллерийский склад немцев.

Садистской амбивалентности мазохист противопоставляет свою собственную однозначность. Развитие героя-мазохиста ведет его к освобождению от признаков прочих психотипов. Так, Павка Корчагин, интересовавшийся религией, совершает после конфликта с учителем кощунственный поступок — подсыпает махорку в пасхальное тесто. Соответственно: мазохист не имеет права хранить тайну Другого, интериоризовать чужое личностное содержание. Донос — долг мазохиста. В романе Малышкина «Люди из захолустья» (1938) с доноса на партийного журналиста Калабуха (враг анален: «кала бух»), сомневающегося в коллективизации, начинается моральное совершенствование главного героя, Николая Соустина, которому Калабух неосторожно доверил свой скепсис.

4.3.1. Творимая мазохистом культура налагает запрет на психическую сложность, на скоординированную работу разных психических механизмов. В рамках этой культуры мазохистский психотип выступает в роли не просто доминирующего, но полностью исключающего какие бы то ни было культурно релевантные проявления любых не мазохистских психотипов. В тоталитарной культуре сталинского образца отсутствуют более или менее самостоятельные подсистемы, продуцируемые в иных условиях личностями, которые кооперируют в себе господствующий психотип с одним из подчиненных ему. Мазохист — человек без бессознательного, без хотя бы и подавленного, но все же прорывающегося наружу в остальных характерах Другого.

Один из пионеров психоаналитического подхода к тоталитаризму, Э. Фромм, считал, что персонологическую сущность тоталитарных режимов составляет «authoritarian character», в равной мере садистский и мазохистский:

…the sado-masochistic person <…> admires authority and tends to submit to it, but at the same time he wants to be an authority himself and have others submit to him.[541]

Садизм, как мы уже сказали, может перерастать в квазимазохизм, но он перестает быть в этом случае садизмом. Следует разграничить мазохистский тоталитаризм сталинской культуры и подготовившую его постреволюционную культурную стадию, чье психическое содержание было по преимуществу садистским. Садист нуждается в Другом, чтобы безостановочно возобновлять конституирующее его самого отрицание Другого. В противовес мазохизму, исключающему всё не мазохистское, садизм готов включить в создаваемую им социальность неприемлемые для него элементы, будь то ограниченное частное предпринимательство, как это имело место в период нэпа, или художественная деятельность «попутчиков», официально санкционированная специальным партийным постановлением в 1925 г. вопреки желанию «напостовцев» быть монопольными представителями советской литературы.

Многие романы начала и середины 1920-х гг., причисляемые обычно к СР, в действительности ощутимо контрастируют с корпусом текстов, сложившимся в годы сталинизма. Назовем в этой связи «Цемент» (1924) Гладкова. Несмотря на многочисленные переделки, предпринятые автором (последняя — в 1944 г.), это произведение, хотя и было стилистически и отчасти мотивно приспособлено к нормам сталинистского дискурса[542], осталось чуждым им в тематическом аспекте.

В СР противник должен исчезнуть после разоблачения; «Цемент», напротив, повествует о том, как Глеб Чумалов, некогда выданный белогвардейцам инженером Клейстом, подчиняет себе, вместо того чтобы наказать, своего врага и использует его на работах по восстановлению завода. В СР неданное есть данность (как мы писали в § 2.2.1. этой главы); противоположно этому, Гладков изображает данность как неданное: пришедший с фронта домой Чумалов и его жена Даша живут под одной крышей, однако Даша, «чужая и неприступная»[543], не допускает мужа до физической близости. Если Чумалов садистски разрушает социальную идентичность Клейста — отнимает у него право главенствовать, не избавляясь от него вовсе, то Даша — столь же садистски — опустошает семейную идентичность мужа, продолжая быть вместе с ним. Герои «Цемента» образуют такую констелляцию, в которой каждый оказывается садистом относительно того, кто с ним сопряжен. Если в творчестве де Сада, возникшем в ту пору, когда у садизма не было доминантности в культуре, имеется различие между тем, кто наслаждается чужим страданием, и его жертвой, то в мире, где у садиста нет конкурента, все одинаково и мучители и мученики.

4.3.2. Презумпция всякого научного акта заключена в стремлении познающего, пусть лишь операционально (не более того), самоустраниться в качестве определенного психотипа, чтобы установить не зависящие от субъекта свойства изучаемого объекта. Эта интенция дает особые результаты, когда исследователь имеет дело с мазохистской культурой, в основе которой также лежит самоустранение личности, пусть онтологическое, в отличие от инструментального самоустранения субъекта в случае научного познания.

Исследователи мазохистского дискурса resp. мазохистской социальности попадают в эпистемологический капкан, в такие обстоятельства, в которых от них ускользает своеобразие изучаемого объекта, возможное лишь там, где объект не сходен с субъектом. Дифференциация познающего и познаваемого затруднена. Познаваемое, не специфичное относительно познающего, с неизбежностью моделируется как вообще не специфичное. Отсюда тоталитарная культура конца 1920–50-х гг. понимается либо как выполняющая чужую миссию (в модели Б. Е. Гройса «Gesamtkunstwerk Stalin» СР решает задачу, поставленную, но не разрешенную до конца историческим авангардом), либо в виде феномена, контаминирующего в себе различные сущности, несводимого только к одному специфицирующему началу (это и мазохизм, и садизм, как думал Э. Фромм; это и история, и ритуал, как утверждает К. Кларк). Наука операционально тоталитарна — она хочет познать все, потому что у нее как бы нет конкретного (специфического) субъекта.

Упуская из виду специфику познаваемого, толкователи мазохизма видят социокультурную релевантность этого психотипа там, где ее нет, приписывают признаки одной культуры другой (ср. мнение Т. Райка о религии) либо не замечают мазохистской подоплеки там, где она есть, — в тоталитарных обществах, возникших после конца авангарда. Фашистские массы, пишут Ж. Делез и Ф. Гаттари, — это

…les masses ne subissent pas passivement le pouvoir; elle ne «veulent» pas non plus être réprimées dans une sorte d’hystérie masochiste.[544]

Уже при первой попытке подойти к СР культурологически советская литература 1930–50-х гг. была оценена как диахронически неоригинальная — как возвращение к XVIII в.: «Мы пришли к классицизму»[545], — уверял А. Д. Синявский в статье, положившей начало теоретическому моделированию сталинистского искусства.