Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней Страница 65

В своей спроецированности на философский дискурс СР отнимает у философии конституирующую ее (уже у Платона) нацеленность на то, чтобы быть высказыванием, которое различает Sein и Schein.

2.2.2. Содержание религиозного дискурса выхолащивалось сталинистской литературой в силу того, что она отказывала трансцендентному в праве на существование: потустороннее есть не более чем продолжение посюстороннего.

Религиозное сознание с точки зрения СР саморазрушается (разумеется, при благоприятных этому обстоятельствах), т. е. содержит в себе потенцию быть не религиозным, не трансцендирующим мир сознанием (в «Солнечном городе» жители села Умрихино после некоторых колебаний сами отдают рабочим, строящим металлургический комбинат, деревенскую церковь под клуб; в другом романе Ильенкова, «Большая дорога», крестьяне, разуверившись, подвешивают в церкви маятник Фуко; сходные мотивы — в «Людях из захолустья» и во многих других советских романах, особенно в тех, что были написаны в 1930-е гг.).

Из инобытия к нам не поступает никакой информации; СР разоблачает веру в сверхъестественное как ошибку; в «Людях из захолустья» таинственное свечение церковного купола, будоражащее верующих, оказывается легко постигаемым рациональным путем:

Чудо разъяснялось очень просто: с расширением электростанции поставили несколько фонарей большой световой силы между слободой и строительной площадкой. От двух фонарей лучи падали поверху прямо на купол, в щель между бугром и строениями, — казалось, падали ниоткуда, потому что самих фонарей за бугром не было видно. На сегодня их нарочно погасили, и чудо действительно пропало.[569]

Вместе с тем в царство смерти можно попасть, не покидая мира живых, — ср. хотя бы мумифицирование тела Ленина.

СР занят подстановкой профанных ценностей на место религиозных. Центральный герой «Молодой гвардии» (1946, 1951) Фадеева, начиная подпольную работу, берет себе имя умершего участника гражданской войны по тому же образцу, по которому верующие должны быть тезоименными небесным патронам:

И Олег был уже не Олег, а Кашук: это была фамилия отчима, в молодости довольно известного на Украине партизана, а в последний год перед смертью — заведующего земельным отделом в Каневе. Олег взял себе как кличку его фамилию; с ней у него связаны были первые героические представления о партизанской борьбе и всё то мужественное воспитание — с работой на поле, охотой, лошадьми, челнами на Днепре, — которое дал ему отчим.[570]

В «Дне втором» Эренбурга студенты Томского университета читают:

…как Евангелие, «Основную минералогию», «Расстройство пищеварения» <упоминание этого учебника нейтрализует анальный комплекс. — И.С.> или «Болезни злаков».[571]

Металлургический комбинат в этом романе становится эквивалентом церкви:

На пустом месте рос завод, а вокруг завода рос город, как некогда росли города вокруг чтимых народом соборов.[572]

В «Хлебе» А. Н. Толстого Ленин поручает Сталину не просто добыть продовольствие для голодающей столицы, но возглавить «„крестовый поход“ за хлебом»[573], как если бы Царицын, куда отправляется Сталин, был Святой землей. В этом же романе рабочий Иван Гора прежде, чем заняться хлебозаготовками, купается в Неве — принимает псевдокрещение, а также заставляет погрузиться в воду и своих товарищей, выступая, соответственно своему имени, в роли Иоанна Крестителя.

Для добывания ценностей, которые подменяют собой религиозные, люди объединяются так же, как и в церкви, т. е. образуют транссоциальную общность, в которой возрастная, групповая, национальная и любая иная принадлежность человека стирается, коль скоро каждый сходен с другим в отношении к тому, что равно сакрально (точнее сказать, квазисакрально) для всех. Так, в «Дне втором» на строительство Новокузнецкого металлургического завода стекаются горожане и крестьяне, рабочие и учителя, старые коммунисты (Шор) и молодежь (девятнадцатилетний Колька Ржанов). В «Хлебе» параллельно Сталину, покидающему Москву, в Царицын попадают петроградский рабочий Иван Гора и Ворошилов, пробивающийся туда из донских степей с отрядом красных казаков.

Раз мирская ценность является субститутом религиозной, то отчуждение индивида от нее немыслимо в той же мере, в какой было бы недопустимо непочтительное отношение верующего к священным предметам. Лицо, не вовлеченное в общее дело, — это враг (в «Дне втором» Володя Сафонов, который не находит себя на строительстве, превращается в пособника вредителя и кончает жизнь самоубийством). На то, что СР отвергает «лишних людей» уже давно обратил внимание Абрам Терц (А. Д. Синявский)[574]. Идеал сталинистской литературы — мир без исключений: одна из героинь «Большой дороги», крестьянка Дарья Михайловна, мечтает «дожить <…> до всемирного колхоза»[575].

2.3.1. Борясь с отчуждением, СР сообразно с этим налагает запрет на художественное остранение действительности. Изображение обязано соответствовать изображаемому. Явление не может быть описано с точки зрения трансцендентной, чуждой этому явлению: если, допустим, жизнь взрослых воспринимается ребенком, то его представление не привносит в нее ничего специфически детского, не отличается принципиально от самовосприятия взрослых (в романе «Танкер „Дербент“» пятнадцатилетний подросток, Валерьян, не просто делит с остальными матросами тяготы корабельной службы, но и печатает в газете статьи о «нефтеперевозках и стахановском движении»[576] — детское мировосприятие тем самым легитимируется в качестве созревшего для того, чтобы быть официальным; в этом освещении легко объяснить, почему тоталитаризм учреждает культ детей-героев (ср., в частности, культ Павлика Морозова[577]), участвующих наравне со всеми в схватках с внутренними и внешними врагами)[578].

Поскольку странная передача событий не разрешается, постольку из языка литературы изгоняются жаргонизмы, диалектизмы, тропы, являющие собой разновидность загадки. Поощряется, напротив, использование языковых (общепонятных) тропов и тавтологий (ср. хотя бы тавтологии в поэме Твардовского «Страна Муравия» (1936): «Пропадай, моя телега, Все четыре колеса»[579], — или в его же «Василии Теркине»: «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый…»[580]).

Остранение допускается в сталинистской литературе лишь в ослабленной форме. Чтобы не ходить далеко за примерами, сошлемся вновь на роман Крымова. Этот текст открывается сценой на береговой радиостанции: радист Тарумов получает из эфира обрывочные сведения о необъяснимом поведении «Дербента», вначале берущего курс в сторону от судна, которое терпит аварию, а затем возвращающегося на место кораблекрушения. По ходу романа выясняется, что команда «Дербента» во главе с механиком Басовым не подчинилась приказу капитана и его помощника, которые, смалодушничав, отказались помочь загоревшемуся нефтевозу. Остранение здесь — всего лишь нехватка информации о событии; для СР остранение не может быть ничем иным, кроме недостаточного знания.

2.3.2. Неотчужденный от объекта субъект обязывается к всезнанию, к владению исчерпывающей информацией о мире. Учащийся — один из главных персонажей сталинистской литературы («День второй», «Студенты» (1950) Трифонова, берущий себе в пример врага генерал из «Фронта» Корнейчука и т. п.).

Тот, кто руководит мазохистским обществом, — всезнайка, «великий учитель», обладатель информационного максимума.

Ввиду своего высокого ценностного статуса знание должно с тщанием охраняться (ср. города, в которые можно было попасть лишь по специальному пропуску; обилие тайных инструкций; всевозможные закрытые совещания и т. п.).

Одна из самых ходовых метафор в СР — свет знания. Так, один из персонажей «Большой дороги» собирается написать книгу под заголовком «С Востока свет» — о русских людях, распространяющих добытую ими истину по всему миру[581].

2.3.3. Неоспоримость ценностей, с которыми имеет дело СР, вызывает к жизни интертекстуальность, смысл которой состоит в том, чтобы подтвердить в последующих сочинениях авторитетность предшествующих. Очень часто литературная цитата выносится в заголовок нового произведения, задает этому произведению идеологический тон. Название романа Б. Полевого «Повесть о настоящем человеке» было заимствовано из «Дня второго», где Колька Джанов восклицает: «Хорошо быть настоящим человеком!»[582] (цитатны и заголовки таких романов, как «Время, вперед!» (1932) В. Катаева или «Молодая гвардия»), И в обратном порядке: чужой заголовок переходит в речь героев или рассказчика младшего текста. Название книги П. Вершигоры о партизанах, «Люди с чистой совестью» (1946), цитируется в том месте павленковского «Счастья», где говорится о лицах, побывавших на оккупированных немцами территориях: