Феликс Кузнецов - «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа Страница 70

Вне всякого сомнения, речь идет об «Историческом очерке» Кудинова, однако, чтобы не подвести Шолохова, он из цензурных соображений не называет его. Из письма ясно, что у Кудинова сохранились две оперативные карты с места боев, но сохранились ли у него какие-то дополнительные оперативные материалы, посвященные восстанию, из текста этого письма не ясно.

Высоко оценивая «Тихий Дон» как «книгу вашего (то есть Шолохова, а не кого-то еще) великого творчества», Кудинов обнаружил в ней то, о чем уже шла речь в предыдущих главах, — отсутствие полной оперативной картины Вёшенского восстания, поскольку роман писался фактически на материале воинского пути только 1-й повстанческой дивизии, руководимой Харлампием Ермаковым. Как мы знаем, только у него Шолохов имел возможность черпать оперативную информацию о ходе боев.

Далее Кудинов рассказывает в своем письме, что, «будучи в Сибири... был вызван в Ростовский МГБ, пробыл три года в тюремной камере и часто вспоминал о вас...»173. А заключительную часть письма он посвящает Прийме: «Совершенно неожиданно мне пришлось познакомиться с познаваемым (видимо, известным всем. — Ф. К.) журналистом

Прийма Константином Ивановичем. “Полгода вас искал”, — писал он мне в первом письме и отыскал меня через секретаря посольства Павлова... Я, будучи великодушным, на многие его вырезки из содержания “Тихого Дона” отвечал так, как оно было. Но он пытался рыться глубже, чтобы найти дураков. И после написал провокацию самую подлую и даже в болгарской газете»174.

Что же это за «провокация» Приймы, которая так рассердила Кудинова? Откуда такое неприязненное его отношение к человеку, который первым установил, что руководитель Вёшенского восстания жив, и рассказал об этом читателям?

В своей статье «Вёшенские встречи», опубликованной в майской книге журнала «Подъем» за 1962 год и в сокращении в «Литературной газете», а позже и в болгарской печати, Прийма привел слова вёшенского казака Лапченкова, которые мы уже цитировали, о жизни Кудинова в Болгарии: «Там у него семья, жена, княгиня Севская, учительствует. Русскому языку учит болгарских детишек».

Почему казак Лапченков произвел Пелагею Ивановну Кудинову, коренную казачку, в «княгиню Севскую», одному богу известно. Поразительно, но следом за рассказом Лапченкова Прийма цитирует в статье полученное им письмо председателя Михайловградского стопанства (колхоза. — Ф. К.) Ненчо Найденова, который также называет жену Кудинова «Севской»: «Ваш донской из Вёшек казак — полковник Павел Назарович Кудинов живьет и робит у нас добре. Робит в садах, огородах стопанства с 1956 годины. Имея уже преклонный возраст, а паки падкий до работы, як ударник, и ниякой оплоши за ним нема. И другарка его — учителька Севская — до работы дуже падкая. А письмо ваше я получих и Павлу Кудинову передадох»175.

Возможно, ошибся Ненчо Найденов, дав Пелагее Ивановне звучную фамилию Севская, а журналист, каковым в ту пору был Прийма, записывая текст беседы с казаком Лапченковым, дал жене Кудинова ту же фамилию, автоматически присовокупив титул, который, как говорится, просится: «княгиня Севская».

Эта ошибка дорого обошлась Прийме. Кудинов прервал с ним всякие отношения, успев передать ему только незначительную часть своего архива, хотя Прийма мог рассчитывать на большее. А в письмах к Набойщикову он без конца возвращается к этой теме.

В конце своего письма Кудинов желает Шолохову «здоровья и много лет прожить! И в горной дубовой тайге, за озером и Доном ландыши срывать, но мясной продукт не употреблять! Пелагея Ив. Кудинова 18 лет преподает русский язык. Вам и всему семейству наш земной поклон»176.

Судя по письмам Набойщикову, на сердце Кудинова лежала, конечно же, тяжелая обида за горькие годы эмиграции и сталинских лагерей. «Вы, Григорий Юрьевич, читали “Тихий Дон”. Вот и причина познакомиться мне с Сибирью, — пишет он своему корреспонденту. — В 1944 году при проходе русских войск через Болгарию пришли в квартиру, ограбили, потаскали по Западу, а после в Москву, а в Москве военный трибунал, не находя вины, судить отказался, а Берия и Сталин наложили свое “вето” на 10 лет». И там же: «Вы спрашиваете, как я живу (сейчас). Живу я, как живут скитники безродные, беспризорные, бездомные, на гумне ни снопа, в закромах ни зерна, на дворе по траве хоть шаром покатись. Восемь лет работал я в чужой стране в колхозе, а теперь устарел, 70 лет, и живу без работы, в одной комнатушке в нижнем этаже, как волк в берлоге... Вот жизнь пелигримма» (здесь и далее сохраняется орфография подлинника). Бедность его доходила до такой степени, что иногда не на что было послать письмо: «Перешлю после, т. е. когда буду иметь гроши. Сейчас я беден и бедность грызет меня уже сорок лет».

Но удивителен и непостижим русский человек! Несмотря на все пережитые и перенесенные страдания, на сломанную, пущенную по ветру жизнь, попавшую под жернова истории, Павел Назарович Кудинов не перестает говорить о любви к родной стране и своему народу, «Григорий Юрьевич! — обращается он в одном из первых писем к своему корреспонденту. — Не думайте, что П. Н. Кудинов одиннадцатилетнюю размотал катушку и после этого стал зол как тигр против Советского Союза и русского народа! О, нет! Может быть недалеко то время, я с супругой увидим родной казачий край и обновленную Россию и свободный русский народ...»

С горьким чувством Кудинов пишет о своей эмигрантской судьбе: «Мы, эмигранты, с тяжестью в душе и со слезами по родине, по родной семье ушли в далекие царства и стали скитниками» (это слово для Кудинова, несомненно, — производное не столько от слова «скит», сколько от слова «скитаться»), но — «глядите да не подумайте о том, что мы, эмигранты, враги Советского Союза и народа! О, нет!»

Этот сложный клубок противоречивых чувств — боли и любви — в душе донского казака Павла Назаровича Кудинова, в прошлом — руководителя восстания, а позже — зэка советского ГУЛАГа, «скитника-пилигрима», нищего эмигранта отражается в его письмах к Набойщикову.

Приведем ответ П. Н. Кудинова Г. Ю. Набойщикову на его первое письмо:

«Многоуважаемый Григорий Юрьевич! Бонжур!

Письмо Ваше от 9/3 1963 года мною получено. Благодарю Вас, живущего в далекой стране — в стране, в которой я побывал 11 лет, подаренных мне богами Советского Союза Берией и Сталиным, угробивших миллионы русского народа в тайге, в далекой Сибири.

Как нужно понимать, Вы интересуетесь легендарной историей события — восстания донских казаков в 1919 году. Это событие написано писателем Михаилом Александровичем Шолоховым в книге “Тихий Дон”, которую, наверно, читали и Вы. Содержание книги верное и изумительно похвальное, которое оправдывает писательский талант, которым следует восхищаться».

Невзирая на крайнюю неуклюжесть этих выспренних слов, их искренность и убежденность очевидны.

Из переписки П. Кудинова с Набойщиковым выясняется, что Прийма был первым и единственным литератором, в России ли, в эмиграции, кто за все годы жизни Кудинова обратился к нему с вопросом о Вёшенском восстании. И это еще один аргумент в споре об авторстве «Тихого Дона». Если бы авторство романа принадлежало представителю белого движения, этот писатель никак бы не мог обойти оставшегося в живых и находившегося в эмиграции руководителя восстания, не обратиться к нему с вопросами — устно или письменно. Но за все десятилетия ни к Кудинову, ни к другим донским казакам-эмигрантам, так же, впрочем, как и к жителям Вёшенской и шире — всего Верхнего Дона, никакой заинтересованности ни с чьей стороны, кроме Шолохова, проявлено не было.

Вот почему так тронуло поначалу Кудинова обращение Приймы. В ответ на просьбы выслать материалы, посвященные Верхнедонскому восстанию, он отвечал Набойщикову: «Материал — это Кудинов, исторические материалы во мне. И материал — я, пока жив», — имея в виду, что его память — лучший источник по истории восстания верхнедонцов. Вне всякого сомнения, если бы, к примеру, тот же есаул Родионов, живший в 20-е годы в Берлине, имел хоть какое-нибудь отношение к написанию романа, он не мог обойти вниманием Павла Кудинова, являвшегося кладезем информации. Тем более что и искать его было не надо: он был широко известен. Однако только после статьи К. Приймы, опубликованной в болгарской печати, начал проявляться скромный интерес к Кудинову. Он пишет Набойщикову о некоем журналисте, — «болгарин молодой — лет 25», — который побывал у него и, «желая написать обо мне статью, попросил у меня снимку». Кудинов доверился ему «и дал ему фото» в форме военных времен. Написал ряд писем с просьбой вернуть, но вот прошло уже пять месяцев — «тот жулик молчит и молчит».

После публикации статьи Приймы в «Литературной газете» Кудинов безуспешно пытался привлечь внимание к Верхнедонскому восстанию и даже сам предложил прислать в редакцию «Литературной газеты» «имеющийся материал» о восстании Верхнего Дона. В свойственной ему манере он рассказывает Набойщикову, что «директор “Литературной газеты” схватился за этот случай: прислать ему для рассмотрения какими-то большими советскими верблюдами. И тем дело кончилось». Ответа из газеты не последовало.