Михаил Безродный - Россия и Запад Страница 88

В. Н. Голицын мог бы стать достойным продолжателем славных традиций своего доблестного рода, трудясь на благо отечества. Однако родственные связи не спасли его от общей участи людей его круга: в 1934 году князь был арестован. Рассчитывать на заступничество А. П. Карпинского уже не приходилось: 2 февраля 1931 года на общем собрании Академии наук он выступил против исключения из нее арестованных по «академическому делу» С. Ф. Платонова, Е. В. Тарле и др.; 4 февраля в «Ленинградской правде» появилась статья «Контрреволюционная вылазка академика Карпинского». Карпинский подал в отставку, но под давлением А. В. Луначарского остался на посту президента. Он продолжал выступать против бессмысленных репрессий, однако эти протесты, оставаясь делом его совести и актом гражданского мужества, не могли влиять на политику сталинского «молоха»[921].

Л. Аверьянова не сразу узнала о гибели друга. 27 июля 1934 года она писала А. И. Корсуну:

У меня, откровенно говоря, все еще теплится тайная надежда, что я получу разрешение на поездку к Вольдемару — я не понимаю, почему нельзя иметь пропуск на столь серьезном основании, как его болезнь. Другим ведь дают же. Я же какая-то проклятая. К тому же хочется дико посмотреть Байкал, которым так восхищалась некогда моя мамахен.

В письме от 31 июля:

Не смейте обо мне беспокоиться, т. е. я уже пришла в себя и спокойно жду дальнейших вестей от Володарчика или о нем[922].

Поездка на Байкал (в ГУЛАГ?) не состоялась, но мысли о судьбе князя не оставляли поэтессу. В 1935–1937 годах она создает цикл из 10 сонетов на тему русской истории и судеб ее властителей. Сонеты составили ее последний сборник «Пряничный солдат», названный по имени персонажей сказки Э.-Т.-А. Гофмана «Щелкунчик и Мышиный король» (1816). Пряничные человечки, самоотверженно вступившие в бой с солдатами Мышиного короля, гибнут почем зря, — судьба культурного слоя России:

Мы можем говорить и думать о расстреле.Но, горше всех других, дана нам мысль одна:Что справится без нас огромная страна.

В восьмом сонете, поминая Петровскую эпоху, поэтесса вновь окликает своего Голицына: Литовский всадник к славе гнал коня… Голицыны — потомки великокняжеского литовского рода Гедимина (?-1347), см.:

           8. СОФЬЯ АЛЕКСЕЕВНА[924]

Сестра в несчастья, разве вместе с кровьюК тебе любовь изымут из меня!Стрелецкий бунт ревел в столбах огня.Но — Петр велик. И забывали Софью.

Москва ль не соты черному злословью!Бразды правленья в нежный миг кляня,Литовский всадник к славе гнал коня:К Голицыну горела ты любовью.

Разлуки русской необъятен снег,И монастырь тебе стал вдовий дом,И плачем выжжены глаза сухие.

Могла б и я в тиши дожить свой век,Горюя о Голицыне моем:Но больше нет монастырей в России.

О гибели князя Л. Аверьянова узнала, вероятно, в 1937 году. Тогда же, видимо, ею были написаны два стихотворения: «Превыше всех меня любил…» и «Россия. Нет такого слова…»; как и «Памяти кн. В. Н. Голицына», они (и только они) отмечены двойной датировкой: 1934–1937.

Превыше всех меня любилГосподь. Страна — мой зоркий Орлик.Мне голос дан, чтоб голос былДо самой смерти замкнут в горле.

Элизиум теней чужих.Куда уходят дорогие? —Когда ты вспомнишь о своих,Странноприимица — Россия!

Как на седьмом, живут, без слов,На сиром галилейском небе:На толпы делят пять хлебовИ об одеждах мечут жребий…

Но тише, помыслы мои.Слепой, горбатой, сумасшедшейИль русской родилась — терпи:Всю жизнь ты будешь только вещью.

Россия. Нет такого словаНа мертвом русском языке.И все же в гроб я лечь готоваС комком земли ее в руке.

Каких небес Мария-деваСудьбою ведает твоей?Как б…., спьяна качнувшись влево,Ты бьешь покорных сыновей.

Не будет, не было покояТому, кто смел тебя понять.Да, знаем мы, что ты такое:Сам черт с тобой, … мать!

Стихотворения написаны как бы в предчувствии близкого ареста, намек на который прочитывается и в последних строках «Памяти кн. В. Н. Голицына»:

И смутным предчувствием сковано тело,Но скреплена дружба, Любови сильней,Кирпичною кровью Мальтийской капеллы,Хладеющей кровью твоей и моей.

Существует предположение, что Л. И. Аверьянова была дочерью вел. кн. Николая Михайловича (1869–1919) — историка, писателя, председателя Императорского русского исторического общества, который был расстрелян в Петропавловской крепости[926]. В декабре 1962 года известный пушкинист Ю. Г. Оксман, лично знавший поэтессу до своего ареста в 1936 году (за которым последовали десять лет Колымских лагерей), спрашивал у В. М. Глинки, тогдашнего хранителя Государственного Эрмитажа:

…Знали ли Вы в Ленинграде Лидию Ивановну Аверьянову? Она была на службе в Интуристе, писала стихи, переводила. Анна Андреевна (Ахматова. — М.П.) мне говорила, что ее муж работал в Эрмитаже. <…> Когда Лидия Ивановна умерла? При каких обстоятельствах? Мне кажется, что Л.И. была дочерью вел. кн. Николая Михайловича, помнится, что я об этом что-то прочел в его неизд. дневниках лет 30 назад…[927]

До настоящего времени какие-либо подтверждения великокняжеского происхождения Л. Аверьяновой не выявлены. Думается, что ее стихи, собранные в книге «Серебряная Рака», издание которых ожидается в ближайшее время, приблизят нас к разгадке ее происхождения — опровергнут или, скорее, подтвердят «первородство».

Творческая судьба друга детства поэтессы сложилась менее счастливо (если здесь вообще уместны сравнения), жизненный путь князя В. Н. Голицына был пресечен в самом расцвете, и тем не менее он оставил по себе «длящуюся» и благодарную память в русской поэзии.

                                         Марина КучинскаяПамяти кн. В. Н. Голицына

Под серебряным спудом,под мальтийским крестомснегирём красногрудымзимовал. На златомне сиделось крылечке,было плакать невмочь —покатилось колечков ленинградскую ночь.Покатилось — пропало —за уральский хребет,переломленный.Дароммузыкант что — поэт.

Вот и рыжая Музаокликала тебя,и, где харкала кровью,там вставала заря.

«…Добреду до Клюева…». Wozu?

Н. А. Клюев оказался, пожалуй, первым известным писателем, с которым лично познакомился Д. Хармс.

В мемуарной литературе сведения об их знакомстве впервые появились в публикации воспоминаний поэта И. И. Маркова[929]:

В клюевской комнате на Большой Морской, где иконы старинного письма соседствовали с редкими рукописными книгами, можно было встретить Николая Заболоцкого, Алексея Чапыгина, Александра Прокофьева, Даниила Хармса, Павла Медведева[930].

Примерно в конце лета 1923 года Клюев поселился в доме 45 по ул. Герцена (до 1902-го — Б. Морская): сначала жил в маленькой полутемной комнате, а с 1925 года переехал в большую (в двух других комнатах поселился художник П. А. Мансуров с матерью и сестрой)[931]. По единственной на сегодня версии, именно Мансуров способствовал знакомству Хармса с Клюевым[932]. По нашему мнению, это предположение можно несколько откорректировать: скорее, благодаря знакомству с Клюевым Хармс в одно из своих посещений поэта познакомился с его соседом по квартире Мансуровым.

В записных книжках Хармса имя Мансурова появляется впервые около 31 августа 1925 года («Павел Андреевич Мансуров» — весь текст)[933]. Значительно раньше, между 1 и 4 апреля 1925 года, Клюев сделал памятную запись в маленьком альбомчике Хармса: «Верю, люблю, мужествую. Николай Клюев»[934]. Не исключено, что не является случайным соседство этой записи с другой — записью Э. А. Русаковой.