Лев Бобров - По следам сенсаций Страница 9

Антагонистом соединений, нагоняющих страх, является аминазин. Это, напротив, щедрый электронный донор (от латинского «дарящий»). Но если целебное действие успокаивающих препаратов связано с их способностью отдавать электроны, то не недостаток ли электронов обусловливает угнетённое состояние, сопутствующее многим психическим недугам, в частности шизофрении? А коли так, то на любой акцептор можно найти управу в виде соответствующего донора!

Именно так ставит вопрос в своём «Введении в субмолекулярную биологию» патриарх квантовой биохимии Альберт Сент-Дьёрдьи. Но нас интересует не новый способ лечения, подсказанный американским учёным, а ещё одна убедительная иллюстрация непреложной истины: психическое, равно как и физиологическое, состояние организма во многом определяется тонкими электронными механизмами, вступающими в действие даже при незначительном изменении концентрации некоторых химических веществ. Вот почему было бы преждевременно отмахиваться от состаривающего влияния тяжёлой воды. Может, и дейтериевая гипотеза, окажись экспериментальных фактов побольше, тоже заслужила бы у Б. Стрелера порцию внимания посолидиее — размером не в абзац, а, скажем, в страницу-другую?

Нет такого объяснения природы и сущности старения — а их около двухсот, — у которого не было бы своей ахиллесовой пяты, как, впрочем, и своей изюминки или, как любят выражаться философы, своего «рационального зерна». Одно из них, пожалуй, заслуживает особого внимания.

В 1964 году в Нью-Йорке вышла книга А. Комфорта «Биология старости». Автор пишет, что из всех общих концепций старения самая правдоподобная принадлежит Дж. Биддеру, Б. Стрелер, которому скептицизма не занимать стать, называет её «очень перспективной». Вот она, эта гипотеза.

В начале 1965 года английская газета «Дейли Уоркер» поместила фотографию долговязого джентльмена, которую тут же перепечатала наша «Неделя». Этот подлинно международный интерес к скромному сыну Альбиона вызван лишь тем, что его рост составляет 2 метра 49 сантиметров.

С другой стороны, статья Р. Подольного о пигмеях — «А почему они маленького роста?», сравнительно недавно опубликованная журналом «Техника — молодёжи», судя по редакционной почте, также не оставила читателей равнодушными.

Да, мы привыкли изумляться, сталкиваясь с лилипутом и чувствуя себя Гулливером, или, наоборот, — с Гулливером и чувствуя себя лилипутом. И мало кому взбредёт в голову, глядя на своих соплеменников, удивиться противоположному: «А почему, собственно, все они примерно одинакового роста?» Воистину — почему? Почему род человеческий не отличается разнокалиберностью своих представителей, скажем, от карликов размером с кулачок (между прочим именно так переводится греческое слово «пигмей») до исполинов с колокольню Ивана Великого? Люди, рост которых значительно (больше чем на 20 процентов) отличается от среднего, встречаются весьма и весьма редко!

Жёсткие рамки, в которые втиснуты человеческие габариты, завещаны нам всем ходом эволюционного развития отнюдь не из-за скопидомства природы. Вспомните колоссов мезозойской эры! Природе не жаль строительного материала — пожалуйста, растите, если вам это нравится! Вот именно: если нравится…

«Присущее людям строгое соответствие между ростом и весом, — отвечает Биддер, — по-видимому, связано, с вертикальным положением тела и служит приспособительным механизмом для бега».

Кажется, ещё Галилей доказал гибельность чрезмерно высокого роста для наземных животных, способных к быстрому передвижению. Особенно важны гармонические пропорции между весом и размерами для птиц. (Разумеется, на другой планете, где сила притяжения гораздо больше или меньше, требуемые соотношения могут оказаться иными.) Юркие, мобильные, быстроходные организмы млекопитающих и птиц появились лишь с той поры, когда у их предков возникли биологические механизмы для поддержания стабильных размеров, свойственных виду.

Любой из нас, из трёх миллиардов землян, каким бы рослым и тяжеловесным он ни был, произошёл из одной-единственной оплодотворённой клетки. Разделившись пополам, зародышевая клетка дала поначалу две дочерние, потом четыре, потом 8, 16, 32 и так все 30 или 50 миллиардов живых кирпичиков, из которых построен взрослый организм. Быстрее всего мы растём в юности — от 13 до 18 лет. В период от 20 до 27 лет рост увеличивается мало — на каких-нибудь 2 сантиметра, после 40 он начинает постепенно уменьшаться. Какая-то таинственная сила властно останавливает бурное деление и рост клеток в 20 лет — именно в тот момент, когда человек достигает размера, наиболее выгодного для вида в целом.

Все знают, какой величины обычно бывает курица — бравый солдат Швейк мог запросто уместить её, даже не общипанную, в своём ранце. А всё потому, что какой-то стопорный механизм, некий регулятор размеров в определённое время прекратил размножение клеток в организме живого цыплёнка. Между тем в среде, содержащей плазму зародыша, деление клеток идёт безостановочно, ткани растут и растут. Этот эксперимент подсказал: регулятор действует через кровь.

Но при чём тут старость?

«Хотя мы решительно ничего не знаем о природе этого регулятора, — говорит Биддер, — я высказал предположение, что старение связано с продолжающимся действием регулятора после прекращения роста. Функция регулятора способствует благополучию вида. Если первобытный человек в возрасте 18 лет производил на свет сына, то к 37 годам вид в нём больше не нуждался, так как сын его к этому времени уже умел сам охотиться и обеспечивать пищей своих детей. Наступавшие позже возрастные изменения тканей (хряща, мышечных и нервных клеток), которые мы относим к процессам старения, не имели значения для выживания вида. В соответствии с этим регуляция роста обеспечила оптимальное физическое развитие в период между 20 и 40 годами. Последующие изменения в росте были безразличны для расы: в то время ни один человек никогда не доживал до 60 лет».

Таким образом, не что, иное, как естественный отбор, при котором выживали и оставляли себе подобных лишь самые крепкие, самые выносливые, самые подходящие по размерам индивидуумы, обусловил теперешние антропометрические «параметры», присущие человеку в пору зрелости. Если, предположим, и существовали когда-то мелкотравчатые, а значит, и слабые двуногие или, наоборот, двуногие огромных размеров — неуклюжие, нерасторопные, все они, будучи менее приспособленными к суровым условиям среды, были обречены на вымирание. Конечно, решающая роль слепого, бессердечного отбора в человеческом обществе со временем сошла на нет (см. главу «Конец света?»). Тем не менее эволюция завещала нам какой-то наследственный биологический фактор, угнетающий рост. С точки зрения природы было важно, чтобы этот ограничитель срабатывал примерно в 20 лет, обеспечивая представителю расы наилучшее физическое развитие в пору, когда он обзаводился потомством и передавал детям по наследству свои качества.

Тяжёлой и скоротечной была эта пора (если помните, средняя продолжительность жизни у наших древних пращуров составляла 20–30 лет). Ну, а ежели какой-нибудь счастливец, чудом миновав невзгоды, оставался жить дольше? Ингибитор роста, продолжая угнетающе действовать на ткани счастливца до конца его дней, попутно всё больше и больше подавлял другие функции организма. Дикари, наверное, с удивлением взирали из-под низко нависших бровей на редчайшие1 экземпляры своих соплеменников с побелевшими волосами, сморщенной кожей, сгорбленной спиной, напрягая, должно быть, неповоротливый мозг, чтобы изобрести новое слово для обозначения странного состояния беспомощности. Старость…

Её не знал бы человек, не будь этого ограничителя роста! Ибо (тезис Биддера) живые системы, перестающие расти, обречены на неотвратимое увядание и смерть. Зато все, кто наделён способностью непрерывно расти и развиваться, останутся вечно молодыми. Доказательства? Будьте любезны: удивительная закономерность в судьбах камбалы и некоторых других морских рыб. Достигнув определённого возраста, самцы больше не растут и при этом начинают скопом умирать. У самок же, напротив, рост не прекращается, и они живут дольше. Конечно, автор гипотезы учитывает, что донные лежебоки очень часто погибают и не своей смертью, тем не менее при равных условиях смертность у самок куда ниже, чем у самцов. Похоже, что осётр тоже не перестаёт расти и поэтому не старится. Вот вроде бы и все доводы. Сказать по правде, не густо. А возражений хоть отбавляй.

Трудно доверять статистике смертности в условиях, когда у камбалы столько врагов — и морских и сухопутных. Чуть зазеваешься — и угодила в рыбацкие сети или в зубы своему же брату хищнику. По всей видимости, многие рыбы просто не доживают до того возраста, когда старость вступает в свои права.

Нелегко выявить взаимосвязь роста с живучестью не только для рыб, но также для земноводных, пресмыкающихся, птиц, млекопитающих. Зарегистрированы случаи, когда свиньи доживали до 27 лет, корова — до 30, собака — до 34, шимпанзе — до 37, лев и крокодил — до 40, верблюд — до 50, лошадь — до 62, филин — до 68, слон — до 98, а гигантская черепаха — даже до 152! Считают, что киты способны прожить несколько столетий. Как знать, вдруг среди животных и впрямь попадаются если не бессмертные, то вечно молодые экземпляры?