Юрий Алексеев - Пути в незнаемое. Сборник двадцатый Страница 96

Страшные стихи; и каково Пушкину — нервному, ранимому, гениально восприимчивому? Как видим, перед «вторым Болдином» он получает «картель», вызов: читает строки, с которыми никогда не согласится — не сможет промолчать.

Однако как ответить? Как обойти цензуру власти, цензуру собственной совести, как довести ответ до изгнанника, поставленного вне закона?

На 11 страницах тетради № 2373 копии текстов Мицкевича соседствуют с черновиками «Тазита», «Езерского», «Пиковой дамы», «Истории Пугачева»: и «эхом» в соседней, болдинской, тетради № 2374 — Медный всадник…

М. А. Цявловский: «Медный Всадник», написанный тогда же в Болдине, был ответом Пушкина на памфлет польского патриота. Сатирическому изображению северной столицы России в стихотворениях «Петербург», «Смотр войскам» и «Олешкевич» Пушкин во вступлении к поэме противопоставил свой панегирик в честь Петербурга, а описанию наводнения 1824 г. у Мицкевича в стихотворении «Олешкевич» — свое описание в первой части «Медного всадника».

Н. В. Измайлов: «Получив издание «Дзядов» от Соболевского и бегло ознакомившись с ним, Пушкин тотчас должен был понять и почувствовать соотношение «петербургского» цикла Мицкевича со своим собственным замыслом, ощутить противоположность их концепций, требующую ответа».

Он же: «Изданная Мицкевичем в 1832 г. в Париже третья часть поэмы «Дзяды» с ее приложением «Ustęp», где в гневных и беспощадных сатирических строках семи стихотворений предавалась проклятию русская государственность, царская самодержавная власть и ее воплощение — основанный Петром Петербург, — вызывала своеобразный ответ Пушкина в виде Вступления к «Медному всаднику».

Все это, безусловно, верно, важно, и тема вроде бы исчерпана; кажется, больше науке здесь и делать нечего… Что же касается вольной фантазии — тут сама поэма Пушкина, «зыбкая», таинственная, как будто просвечивающая сквозь петербургский туман и полумрак, — тут «Медный всадник» вызывает, притягивает особенно большое число мечтателей, фантазеров, очень часто замечающих действительно интереснейшие вещи, вперемежку с тем, что почудилось, пригрезилось…

Но в самом деле — что же еще можно отыскать в споре двух поэтов, если известен ответ?

И тут оказывается, что в науке гуманитарной то, что находится между вопросом и ответом, имеет иную, особую ценность, в отличие от наук естественных… Поэтому спор Пушкина с Мицкевичем оценен учеными верно, может быть, даже «слишком верно», слишком скоро.

Он представлен преимущественно как результат, как ясное, простое решение (Мицкевич пишет «Дзяды», Пушкин отвечает поэмой).

Нас же очень занимает процесс: то, что происходило в мыслях и чувствах встревоженного Пушкина между двумя событиями…

Действительно, между первым знакомством с «Отрывком» Мицкевича (июль — август 1833 г.) и завершением «Медного всадника» (согласно записи в пушкинской тетради, это было «1 ноября 5 часов 5 минут утра») времени вроде бы немало.

Но именно тогда, мы сейчас покажем, Пушкин пережил, преодолел одну из самых сложных, мучительных коллизий своей внутренней биографии.

К счастью, кое-что доступно исследованию.

Название раздела — из пушкинского стихотворения «Он между нами жил…», имеющего прямое отношение к нашему рассказу; зная характер Пушкина, его гордость и вспыльчивость (вспомним, как он разгневался из-за камер-юнкерства: пришлось водой отливать!), легко вообразить, как поэт был задет «атакой» Мицкевича. Задет как личность, как патриот, общественный деятель…

Пушкин гневается и перед отъездом из столицы переписывает в рабочую тетрадь польские тексты из подаренной Соболевским книжки; переписывает, конечно, не только для того, «чтобы их тут же переводить» (так полагал М. А. Цявловский, обративший внимание, что Пушкин, списывая польские стихи, оставлял половину листа чистою, как обычно делал при переводах).

Зачем же переводить, если публикация в России абсолютно невозможна, если книга Мицкевича, откуда взяты тексты, категорически запрещена иностранной цензурой ко ввозу в страну?

Очевидно, польский текст, а возможно, и перевод нужны либо для ответа в заграничном издании, либо для какого-нибудь другого возражения.

Русский поэт сердится — и кажется, вот-вот из-под его пера вырвутся раскаленные строки — контрудар, памфлет…

1 октября 1833 года Пушкин прибывает в Болдино, и хотя с первых дней занимается Пугачевым, но одновременно начинает отвечать Мицкевичу, сперва не поэмой, а специальным стихотворением.

Вслед за поэтом мы покидаем теперь старинную тетрадь № 2373 и окончательно перемещаемся в 2374, чей фотообраз, к счастью, давно размножен в тысячах экземпляров. Обычно стихи «Он между нами жил…» связываются с финальной датой, завершающей беловой текст, 10 августа 1834 года.

Однако мы говорим сейчас не о завершении — о рождении стихов!

Во всех собраниях пушкинских сочинений это произведение датируется 1834 годом; между тем Н. В. Измайлов (правда, не приводя аргументов) относил рождение стихотворения ко «второму Болдину», к осени 1833-го.

Приглядимся же к листу, где возникают первые строки «Он между нами жил…»:

Он отравляет чистый огнь небес(Меняя как торгаш) и песни лиры(В собачий лай безумно) обращая.Печально слышим издали егоИ молим бога, да прольет он кротостьВ ………озлобленную душу.

Меж этими строками, открывающими болдинские черновики, пушкинское перо нарисовало и мрачный, неприятный профиль. Только несколько лет назад В. С. Лаврентьев «узнал», кто нарисован: Мицкевич!

Лицо, сильно отличающееся от известного портрета «Мицкевича вдохновенного», рисованного Пушкиным в 1829 году.

Исследователь, впервые определивший второй портрет Мицкевича, писал (используя пушкинские характеристики), что «здесь черты лица Мицкевича полны острой выразительности, здесь и вражда, и тот «яд», которым поэт «наполняет стихи свои в угоду черни буйной», и вместе с тем «безнадежно мрачное чувство любви к отечеству».

Итак, враждебные строки, враждебный портрет…

Однако начатое стихотворение «Он между нами жил…» в октябре 1833-го не было продолжено.

Очень интересно наблюдать, как вдруг на обороте листа со злыми уколами Мицкевича («собачий лай», «торгаш») вдруг возникает «Люблю тебя, Петра творенье…».

По этим листам, можно сказать, физически ощутимо, как осенним болдинским днем (мы даже точно знаем, 5—6 октября 1833-го) вдруг «бешеный Пушкин» побеждает в титаническом, беспощадном единоборстве самого себя, убивает готовую сорваться или уже сорвавшуюся обиду.

И уж вместо вспыхнувших было слов «отравляет», «безумный», «озлобленный» читаем — «люблю», «строгий, стройный», «красивость»…

Медный всадник.

Да, разумеется, с первых строк — все равно прямая «конфронтация» с мыслями и образами польского мастера (впрочем, не названного по имени).

Мицкевич (о Петре):

…стал и сказалТут строиться мы будемИ заложил империи оплот,Себе столицу, но не город людям.

Пушкин:

Здесь будет город заложенНазло надменному соседу.Природой здесь нам сужденоВ Европу прорубить окно…

Но вот кончается апофеоз Петербургу, и мы читаем в «Медном всаднике»:

Была ужасная пора.Об ней свежо воспоминанье…Об ней, друзья мои, для васНачну свое повествованье.Печален будет мой рассказ.

Это уже довольно близко к ужасу, печали Мицкевича, к тому, что было в его «Олешкевиче»…

А затем Пушкин как будто «берет назад» немалую часть своей начинавшейся полемики: рисует страшную картину, «почти согласную» со многими образами III части «Дзядов»: потоп, город погибели, ужасный кумир,

           …чьей волей роковойПод морем город основался.

Что за странный спор?

Скорее — спор-согласие!

Поэма движется вперед — прямая же «отповедь» Мицкевичу как будто отложена, замирает, так же как в начатом, но оставленном стихотворении «Он между нами жил…».

Зато вдруг появляются примечания.

Поэма, и без того на грани (оказалось, за гранью!) дозволенного, имя же Мицкевича, не говоря уже о его эмигрантском «Отрывке», — все это с 1830/31 года под строгим запретом.

И тем не менее, заканчивая в октябрьском Болдине 1833 года главную поэму, «Медного всадника», Пушкин вводит два примечания о польском поэте — и каких!