Владимир Красиков - Озарение трансценденцией Страница 10

Субъективация мира в религиозных онтологиях меньше разве что в сравнении с мифологическими. Однако миф – генезисная, синкретичная форма для всех, впоследствии специализированных, форм духовной жизни (искусство, религия, мораль, философия, наука), постоянно и незримо присутствует в них. И, вероятно, наиболее полным образом – в религиозных онтологиях. Может, религия – это просто повзрослевший миф. Так или иначе, но наиболее последовательное вменение человеческого миру мы можем наблюдать именно в религиозных онтологиях, как в форме субъективации мира, так и в форме объективации человеческого. Как известно, от мифологического гилозоизма и политеизма религии в целом эволюционируют в сторону персонализма (монотеизма) и рационализма, что, собственно, также свидетельство «человечности» религии как специфического продукта нашей ментальной жизнедеятельности.

Субъективация мира в религиозных онтологиях проявляется во вменении субъективности, в данном случае субъективности божественной всему мирозданию. В каждой религии, даже, казалось бы, строго монотеистической, «торчат уши» пантеизма. Хотя и признается на уровне теологических дискуссий, что Бог трансцендентен сотворенному Ему миру, однако тут же, в другом контексте говорится о том, что «Бог во всем» и «ничего не случается без Его на то разрешения». Признается, таким образом, особая форма всеприсутствия и, можно сказать, «наполнения» Богом мира, пусть это и некое духовное присутствие и наполнение. Значит, все же духовная активная составляющая, невидимо везде присутствующая, хотя, может, и не входящая в вещи a la форма Аристотеля, полностью владеет миром, способно его в любой момент изменить. Доступность и зависимость сотворенного от Творца влекут нас, как бы то ни отрицали монотеистические теологи, к тем или иным формам скрытого, мягкого, двусмысленного пантеизма – субъективации мира. Любой ингредиент этого мира – теофания, сотворенное, несущее в себе некий след, отпечаток креативной мощи Творца (через причастность в самом акте творения – передаче частички «силы бытия» сотворенному). Также некие крупицы божественной сущности (бытийной, экзистенциальной) светятся в теофаниях, через то – потенциальные к богопознанию. Через эти «следы» и осуществляется зависимость, контроль и власть Креатора над сотворенным.

Объективация человечности в религиях очевидна. Бог и боги – носители экстремализованных человеческих качеств. Бог есть любовь, всемогущество, милосердие, всеведение, справедливость и пр. Почему же так похоже? Да потому, что не Бог похож на нас, а мы на Него, ибо сотворены по Его образу и подобию, – изящно преодолевает затруднение религия. Были, правда, в истории религиозной мысли попытки вырваться из этого антропоморфного заколдованного круга «кто же кому подобен», который во все времена смущал наиболее последовательно мыслящие умы. Апофатическая теология справедливо утверждала о невозможности позитивной (т. е. человеческой) предикации Бога и возможности в отношении Его лишь негативных характеристик (неизречен, нематериален, непостижим, необъятен и пр.). Большинству людей, однако, всегда ближе непоследовательное себялюбивое мышление и нужен соразмерный им, антропоморфный Бог, если и не в прямой человеческой телесности, то непременно в человеческих социальных функциях: отца, начальника, судьи и т. п.

Религия пытается формализовать сам акт трансценденции. В отличие от искусства, которое культивирует спонтанность творческого прорыва, религия настроена зачастую сделать и трансценденцию «систематичной и правильной».

Мы уже отмечали, что акт эмоционального ощущения присутствия Бога есть тайна и исток любой религии. Тем более что религиозные преференции практически совпадают с этическими – поиски «безусловно правильного» и различного рода оправданий. Эти поиски вполне могут остаться и светскими, в случае если человек рационален и критичен по натуре своей либо не имел избытка негативного опыта. У этих людей моменты потрясения, свойственные всем нам в ситуациях неожиданного столкновения с прекрасным, необъяснимым, величественным, трагическим – будь это звездное небо над головой или же необъятный внутренний мир в нас – не вызывают представлений об ином мире, не вызывают желания бежать куда-то, прочь из этой безотрадной действительности. Эти ситуации воспринимаются и как субъективные – особые состоянии психики, и отчасти как объективные – неизведанные, необычные аспекты привычного и обычного. По-любому, человек, который в целом удовлетворен миром и собой, в этих ситуациях – временный гость, возвращающийся в повседневность.

Иное дело, если неудовлетворенность существующим и собой нестерпима, тогда неординарная ситуация эмоционального ошеломления предстанет перед человеком совершенно в ином свете. Общность эстетического и религиозного потрясения: неизреченность, мимолетность, бездействие воли – отмечается многими27. Главная особенность акта религиозной трансценденции или опыта ощущения присутствия Бога – впечатление проникающей извне силы, реальное присутствие Кого-то, безмерно превосходящего все знаемое и обязательно доброжелательного. Хотя имеются и описания опытов физического (через зрение и слух) столкновения со сверхъестественным, однако они характерны либо для древних периодов (библейские пророки), либо для невежественных людей. Большинство аскетов, религиозных подвижников, страстотерпцев и пр. религиозных людей, постоянно алкающих возобновления раз испытанного переживания религиозной трансценденции (общения с Богом), все же говорят о душе как месте свидания с высоким гостем.

У человека, пережившего эмоциональное потрясение, в котором, благодаря неосознаваемой предварительной подготовке, эмоции слились в религиозное ощущение, радикально перестраиваются основные душевные диспозиции. Пережитое ощущение, которое характеризуют как восторженность, окрашенную торжественным чувством (умиление, благодать, религиозный экстаз и пр.), становится денотатом, представителем (и критерием) иного, альтернативного, безусловно правильного мира, так же как и обещанием счастья – в противовес невыносимой действительности.

Вовсе не какие-то рациональные доказательства, аргументы и теории – это потом может быть дополнением, довеском, – а именно подобное «удостоверяющее» переживание и являетсяединственным незыблемым «объективным» основанием религиозной веры. Все «факты» (божественные факты и артефакты) и доказательства действуют лишь в сопряжении с подобным состоянием веры (религиозной трансценденции) и молитвенных переживаний (суррогат трансценденции), образуя вместе феномен и структуру религиозных онтологий. Религиозные онтологии – картина мира сознания, находящегося под впечатлением памяти об этих состояниях, вновь и вновь пытающегося повторить подобные состояния посредством культивирования молитвенных переживаний (в экстремуме – аскетических).

Особенности объективирования в религиозных онтологиях заданы все тем же их повышенным этическим напряжением. Обычно онтологии – это умственные картины того, «как оно есть на самом деле, по сути». Подобные умственные картины всегда имеют тенденцию противостояния чувственной действительности, как лоция и карта – суше и морю. Такое противостояние здесь, в религиозных онтологиях, также качественно меняет свой характер. Здесь соответствующие объяснения воспринимаются не как рассказы, умственные картины, но как откровение, приобщение к тайне, высшему, превосходящему чувственную действительность. Незримая божественная реальность выше, подлиннее чувственной реальности. Думаю, что религия – вообще первая форма этического регулирования, этического сознания. Нормы, моральное долженствование получали свое осознание, свою отличность и легитимацию через свою изначальную сакрализацию в религиозных онтологиях как исходящие от высшей силы. Религия – такой же исходный материнский комплекс для этики, как философия – для науки.

Другая причина «сильного» объективирования, когда моральные, поведенческие принципы объявлялись «онтологическими», – имманентный авторитаризм и харизматичность религиозных основателей, у которых эти качества задаются их ролью этических предводителей. Они захватывают власть не только в религиозных общинах, но и в целых обществах, эпохах, длительное время соперничая со светскими властителями благодаря важному «моральному ресурсу». Ведь в глазах людей часто теократия была идеалом совпадения власти и этики в противовес циничной, всегда морально подозрительной профессии политика.

Притязания религиозных онтологий на приоритет выражаются в том, что полагающие их индивиды систематически не приемлют, стараются «поразить в правах», девальвировать в сознании людей значимость реалий повседневности, чувственности. Поскольку же для человека реальность есть те же значения его сознания, в которые он верит как в «реальность», то операции подмены видимого невидимым проходят в целом успешно. Тем более что достаточно легко убедить в том страстное, жаждущее обмануться инфантильное («детское») сознание «нищих духом». Тому способствует и образность, и эмоциональная насыщенность религиозных символов, которые подстанавливаются на место житейских реалий – отец, сын, мать, друг, враг, любовь, ненависть, – замещая их, создавая особую магическую реальность комбинации незримого и узнаваемого.