Татьяна Девятова - 5 наболевших вопросов. Психология большого города Страница 10

А помните, мы в детстве в «бутылочку» играли, на желания? Это был такой легальный способ сделать то, что без игры сделать было неловко и вообще невозможно, например поцеловаться…

– Думаю, искусственно это невозможно подстроить. Эти люди или появляются, или нет. И если они появляются, то это значит, что ты готов к таким отношениям. А если они не появляются, то… нет, не потому что их физически нет рядом. Просто ты пока сам к этому не готов. Будешь готов, будешь открыт, будешь не жажду испытывать, а научишься поить, вот тогда они и появятся. Тут же в чем хитрость… Когда ты хочешь этих отношений, потому как у тебя жажда, ты, получается, реципиент. А надо быть донором. Желающих напиться – множество. Способных утолять чужую жажду, причем безвозмездно, то есть не ожидая взамен вознаграждения, – единицы. И они друг друга видят как рыбак рыбака.

Впрочем, у каждого человека есть в той или иной степени потребность в самоактуализации, то есть к личностному росту, к проявлению этого нашего «невидимки». Но есть и другой процесс, процесс самореализации. И если первое – самоактуализация – это процесс внутреннего развития, то самореализация – это процесс развития своих талантов, способностей, задатков. На самом деле эти процессы не увязаны жестко между собой, но они, как правило, взаимодополняют друг друга. И люди, которые претерпевают личностное развитие, как правило, все время пытаются что-то делать, что-то созидать, то есть самореализовываться. Поэтому в компании людей созидательных, создающих какой-либо продукт – материальный, интеллектуальный, какой угодно, – «наших» людей, как правило, оказывается больше.

Выделить же какие-то особые качества личности, готовой к индивидуальным отношениям, ее черты, некий формальный перечень опознавательных характеристик невозможно. «Академических» критериев нет. Но в целом это люди, которые жаднее живут. В них есть эта потребность – создавать, творить, быть полезным. У них больше любопытства к жизни – любопытства в очень хорошем смысле и качестве этого слова.

Так что у меня нет рецепта. Но я искренне верю, что таких людей много.

– Верите или уже проверили?

– Верю, что они не только в моей жизни встречаются. Что они живут и ходят рядом и что для встречи с ними в общем-то совершенно не обязательно быть доктором Курпатовым. Они есть, и я понимаю, что они точно так же, как и любой другой, хотят этих отношений. А если этого все хотят, то я не вижу никаких проблем в этих отношениях. Проблемы начинаются, когда такие отношения пытаются формализовать, и здесь очень важно держать эту ноту – «да, мы что-то делаем вместе, потому что нам это интересно, но мы вместе не поэтому».

Если эта нота держится, то все внутренние напряжения, которые возникают у этой пары, аккуратно кладутся на одну чашу весов, а то, что между ними есть, – такие очень глубокие, настоящие человеческие отношения – всегда лежит на другой. В общем, на одной чаше – главное, а на другой – то, что сегодня у кого-то шлея под хвост попала, пчела укусила, и кто-то кому-то что-то не то и не так сказал. И становится совершенно очевидно, какая чаша весов перевешивает.

От общего к частному

– Изменилось ли наполнение, переживание чувства одиночества в «советские», доперестроечные времена и сейчас? Чувствуете ли вы эти изменения в своих пациентах?

– Важное отличие, на мой взгляд, вот в чем. Когда мы писали книгу «Мифы большого города», я уже рассказывал вам, что вера запечатляется в психике человека по механизму импринтинга. То есть истинно, беззаветно и безотчетно уверовать можно лишь однажды, а дальше – один раз разуверишься, и уже начинаются всякие интеллектуальные спекуляции, то есть – умом понимаешь, а сердцем нет, принять до конца не можешь. То есть вроде бы и веришь, а вроде бы и не веришь.

Почему я сейчас об этом вспомнил? Дело в том, что мы – бывшие граждане СССР – пережили тяжелейшее разочарование в объекте веры. Мы верили в «светлое будущее» и величие своей страны, в величие коммунистической идеи. Мало кто понимал, правда, в чем именно эта идея состоит, но ведь для веры это не так и важно – просто верили во что-то хорошее под названием «советская власть», и все. А потом, под натиском фактов, разочаровались. По сути же, мы были внутри особой социальной пирамиды: наверху вечно живой Ленин, внизу – мы все остальные. И вдруг эта пирамида развалилась…

Теперь вы спрашиваете меня о чувстве одиночества тогда и сейчас. Разумеется, и тогда это чувство встречалось. Его всякий испытывает, кто от неразделенной любви страдает или кризис среднего возраста переживает. Ничего странного, необычного и сверхъестественного. Но в остальном – мы жили в коллективе и чувствовали его в своей жизни. Вот всю эту пирамиду. А теперь что случилось? Пирамида «советской власти» благополучно рассыпалась, и мы, привыкшие, понимаешь, к плечу товарища, вдруг оказались на пустыре, да еще в окружении этих обломков.

В социальной пирамиде удобно, комфортно. Это не хаос, где каждый бегает по какой-то своей хаотической траектории, энтропия такая в квадрате, нет. Это порядок: мы – пирамида! Когда ты встраиваешься в пирамиду, тебе там становится в целом очень хорошо, потому что вокруг тебя люди, которые не чужды тебе, а, напротив, родственны – ведь вы же все в пирамиде и, соответственно, разделяете общие ценности, и цель у вас одна, и приоритеты. Наверху Ленин стоит с красным знаменем, Великий Октябрь, и все прекрасно. Такая единая конфессия.

В рамках советской системы мы были, как бы это сказать… подогнаны друг к другу, а что такое эта «подогнанность», как не ощущение единства. В нашем обществе были решены все базовые вопросы – о добре и зле, о цели, о смысле. У нас могли возникнуть какие-то частные разночтения с «линией партии», какие-то нюансы вылезали, разумеется, что-то нас смущало (пусть мы и не всегда это осознавали), но мы понимали, что это отклонение какое-то, что это такие мимолетные мыслишки. А в целом было ощущение того, что есть нечто абсолютно правильное, верное. «Учение Маркса и Ленина всесильно, потому что оно верно» – и было нам хорошо от этого.

Точно так же и с религиозной моделью, когда мы воспитываемся в православном, например, католическом или протестантском обществе. Вокруг нас ценности, которые разделяют все вокруг, где нет такого, что кто-то неожиданно ворвется и скажет вдруг, что, мол, Бога нет. Обращение к Богу, молитва и святые таинства становятся неким «форматным элементом» жизни, способом «решения» каких-то наших внутренних трудностей и проблем. Я хорошо это помню, как в детстве у меня была книжка с портретом Ленина, и когда случались какие-то несчастья, я брал эту книжку и рассказывал Владимиру Ильичу обо всех своих невзгодах. Ну а как же?.. Он же самый умный, он все поймет. И Господь Бог по такой же модели – Он умный и добрый, Он все поймет.

Но это может случиться только один раз, в такой общественной пирамиде можно оказаться лишь один раз. После того как пирамида вдруг взрывается, дорога обратно невозможна. В России православная пирамида взорвалась на стыке XIX и XX веков, а советская – в конце ХХ. Моя прабабка, например, выросшая при царе-батюшке и бывшая женой унтер-офицера царской армии, всю жизнь верила в Господа Бога Иисуса Христа и тайно от моих бабушки и дедушки крестила внучек, праздники православные втихаря справляла. А вот мои бабушки и дедушки – ровесники революции – были уже совершенно из советского времени. Они могли скептически относиться к чему-то, но в целом они были «советские люди». В общем, прабабка моя советскую святыню не приняла внутренне, а мои бабушки и дедушки – современность, когда, в свою очередь, разрушилась советская пирамида. И я тоже уже не смогу во что-нибудь поверить так, как я в детстве верил во Владимира Ильича. Пленочка засвечена…

В общем, тяжелая у нас ситуация. Неоригинальная, конечно, но от этого не менее тяжелая. Мы успели взрасти в советской пирамиде, благополучно в ней и под нее выстроились, запечатлели, так сказать, в системе своей внутренней организации ее отпечаток, а потом – бах, и все рассыпалось. И во второй раз уже невозможно поверить, что есть что-то непререкаемое, вечное, чистое, светлое. И тут возникает такой феномен. Когда ты интегрирован в жестко структурированный социум, когда ты элемент своей пирамиды, твои «костюмы» (социальные роли) тебе не жмут. Тебя ведь самого сшили по этим лекалам – «заточили», можно сказать, так что тут полный порядок. Соответственно, и желания отказываться от этих ролей у тебя тоже не слишком-то много.

Но в переломные эпохи, хочешь ты этого или не хочешь, эти прежние социальные маски с тебя сдергивают, костюмы прямо на тебе рвут в клочья. То есть, ты вдруг становишься голый, и, разумеется, возникает желание найти что-то такое близкое и родное, спрятаться в нем. А с другой стороны, в тебе еще, ко всему прочему, сохранилась и привычка быть в группе, чувствовать себя ее частью, а не получается. Есть в тебе еще и желание приобщиться к чему-то великому, а приобщиться не к чему. И в результате человек еще сильнее испытывает чувство одиночества: его не поддерживает пирамида, в которой он находился прежде, и желание близости у него заострено до предела. И в сумме все это для него, конечно, драма.