Александр Лурия - Романтические эссе Страница 11

Вот и всё, что мы можем сказать об удивительной памяти Ш., о роли синестезий, о технике образов и лето-технике, механизмы которой до сих пор остаются для нас неясными…

Теперь пришло время приняться за другую часть нашего рассказа — и мы обращаемся к ней.

Мы рассказали о том, как Ш. воспринимает и запоминает то, что до него доходит, как удивительно точна его память и как необычайно долго держатся вызываемые у него образы; мы видели их странное строение и ту работу, которую он должен над ними производить.

Теперь нам предстоит сделать экскурсию в его мир, его мышление, его личность.

Остается ли все, что было сказано, безразличным для его восприятия, для мира, в котором он живет? Мыслит ли он так же, как мыслим мы? И не возникают ли в нем самом, в его поведении, в его личности черты, необычные для любого другого человека?

Мы начинаем рассказ об удивительных вещах и еще много раз будем испытывать то чувство, которое переживала маленькая Алиса, которая прошла сквозь гладь зеркала и оказалась в таинственной стране чудес…

Его мир

Человек живет в мире вещей и людей. Он видит предметы, слышит звуки. Он воспринимает слова…

Происходит ли все это у Ш. так, как у обычного человека? Или его мир совсем иной, чем наш?

Необычная память Ш. создает одно преимущество — в ней сохраняются воспоминания о тех далеких, ранних периодах его жизни, которые или не запечатлелись у каждого из нас, или вытеснились огромным числом последующих впечатлений, или же не оседали на том этапе, когда еще не была сформирована речь — основное орудие нашей памяти.

Чем мы располагаем из воспоминаний раннего детства? Несколькими неясными, тусклыми образами… Какой-то картинкой, приклеенной к крышке сундука… ступеньками лестницы, на которой когда-то сидел ребенок… ощущением шерстяного шарфа, которым его закутывали…

Мир ранних воспоминаний Ш. несравненно богаче нашего, и это неудивительно. Его память не превратилась в тот аппарат словесной переработки информации, которым она стала у нас; она сохранила те черты непосредственного всплывания образов, которые были свойственны раннему периоду формирования сознания. Мы можем в большей или меньшей степени верить тому, что он рассказывает, делая иногда попытки не только верить, но и проверить услышанное. Мы должны с обостренным вниманием прислушиваться к тем картинам, которые возникают перед нами, и с особенным любопытством относиться если не к фактам, в которых мы всегда можем сомневаться, то к тому стилю передачи, столь типичному для Ш., который мы сейчас наблюдаем.

«…Мне было еще очень немного…, может быть, еще не было и года… Ярче всего всплывает в памяти обстановка… Я не помню обстановки всей комнаты, а помню только обстановку того угла, где находилась кровать моей матери и «качелька». «Качелька» — это такая кроватка с барьерами по обеим сторонам, а внизу такие закругленные досочки, и она покачивается… Помню, что обои были коричневые, постель белая… Вот мать берет меня к себе и кладет обратно… я чувствую движение… Я ощущаю чувство тепла и неприятное чувство холода. Очень ярко вспоминается мне свет. Днем это «так», а потом — «так». Это сумерки, а потом желтый свет лампы… становится «так».

До сих пор все это не выходит за пределы тех образов, которые легко могут всплывать у каждого: у одного — ярче, у другого — более расплывчато.

Но вот в рассказ вступают другие ноты. Четкие образы отходят на задний план — возникают те неясные синестезические ощущения, при которых нет границ восприятиям и чувствам, где образы внешнего мира замещаются диффузными переживаниями, где все становится зыбким, неясным, где ощущения трудно выразить словами.

«Мать я воспринимал так: до того, как я ее начал узнавать, — «это хорошо». Нет формы, нет лица, есть что-то, что нагибается и от чего будет хорошо… Это приятно… Я видел мать так, как если бы вы смотрели через камеру фотографического аппарата… Сначала вы ничего не различаете — только круглое облачко — пятно… потом появляется лицо… потом черты лица приобретают резкость. Мать берет меня… Я не замечаю рук матери, было ощущение, что после появления пятна что-то такое произойдет со мной. Меня берут на руки… Вот я замечаю руки… Появилось чувство приятного и неприятного… Очевидно, когда подтирали — это делали грубовато, было неприятно… или когда брали из кроватки… В особенности по вечерам… Я лежу — это «так»… Сейчас будет «так»… Я пугаюсь, я плачу, от плача начинаю еще больше плакать… Уже потом я стал понимать, что после «так» наступает шум… а потом тишина. Сейчас я почувствовал маятник…».

«Мать я вижу ярко и ясно — это облачко, потом приятное, потом лицо, потом движение… Отца я узнавал по голосу… Мать меня укачивала с одной стороны кровати, а отец, укачивая, заслонял свет с другой стороны. Наверное, он подходил ко мне — мне темно, потому что он подходил со стороны света…»

«…Вот это, наверное, была прививка оспы… Я помню массу тумана, цветов, знаю, что это был шум… наверное, разговор или что-то в этом роде… Но боли я не чувствую… Я вижу себя в кровати матери сначала головой к стене, потом головой к двери. Шум своего голоса я узнаю, я знаю, что после этого будет шум, наверное, мой плач… Со мной возятся — после этого шум, туманность, после этого должно быть «то-то» и «то-то»…»

«…Для меня это не было впечатлением мокрой кроватки. Я не знал, хорошо это или плохо… Помню, как становится мокро в кроватке. Сначала ощущение приятное, теплоты, потом наступает чувство холода… Что-то неприятное, жжет, и я начинаю плакать… Меня не наказывали… Я помню один момент: я спал с матерью, но я уже умел слезать с кровати… Помню — мне мать показывала пятно в кровати… Я слышу ее голос… Сам я, наверное, умел только лепетать…»

«…А вот еще… что-то неприятное — холодно… ощущение пятна — такое, как когда сажают на горшочек около двери и печки… Я плачу, мне кажется, что, когда меня сажают на горшочек насильно, у меня пропадает желание им пользоваться. Я его боялся… Он внутри белый, снаружи зеленоватый, в середине его на эмалевой облицовке большое черное пятно… Я думал, что это пятно как таракан на стене. Я думал, что это «а жук» (опыт 16/IX 1934 г.).

Трудно сказать, возвращает ли этот рассказ к переживаниям раннего детства или он отражает тот тип переживаний, который и сейчас свойствен Ш., сидящему передо мной. Возможен и тот и другой ответ, и было бы бесплодным ломать голову и раздумывать об этом.

Одно несомненно: такой диффузный синестезический тип переживаний, который, как это считают неврологи, у каждого взрослого человека характерен только для наиболее примитивных «протопатических» форм чувствительности, сохраняется у Ш. и дальше и относится едва ли не ко всем формам его ощущений. Вот почему трудно найти границу, которая отделяет у него одни ощущения от других, ощущения — от переживаний.

«…Мне было лет 10–11, и я укачивал сестру… Нас было много детей, я был второй — и я укачивал маленьких… Я пропел уже все песни, петь нужно сильно, нужен туман для сна. Но почему она долго не может заснуть?.. Я закрываю глаза и пробую почувствовать, почему она не засыпает. Наконец, догадываюсь… Может быть, это тоже «а жук»?… Я снял полотенце и завязал ей глаза… Она уснула» (опыт 16/Х 1934 г.).

Едва ли всё, что нас особенно интересует, есть в этом отрывке… И синестезическое «петь нужно сильно, нужен туман для сна», и детские диффузные переживания страхов, и попытки проникнуть в переживания другого, закрыв глаза и представляя причины, которые другого тревожат (к этому мы еще вернемся дальше). И все это — если верить Ш. — у мальчика 10–11 лет.

Нет, не только у мальчика… Все это осталось и сейчас, в сознании взрослого Ш. — сколько мы можем найти синестезических ощущений и диффузных переживаний, если разберемся в том, что так часто встречается в его восприятии и что характерно для его сознания. Вот только несколько примеров.

«Вот раздался звонок… прокатился кругляшок перед глазами — пальцы ощутили что-то такое неровное, как веревка, а затем — вкус соленой воды… и что-то белое…»

Здесь всё: звонок вызывает непосредственный зрительный образ. Он имеет тактильные свойства, белый цвет, он соленый на вкус. Эти синестезии сохраняются во всех ощущениях, во всех переживаниях внешнего мира.

«…Я сижу в ресторане — и музыка… Вы знаете, для чего музыка? При ней всё изменяет свой вкус… И если подобрать ее как нужно, все становится вкусным… Наверное, те, кто работает в ресторанах, хорошо знают это…»

И еще:

«…Я всегда испытываю такие ощущения… Сесть на трамвай. Я испытываю на зубах его лязг… Вот я подошел купить мороженое, чтобы сидеть, есть и не слышать этого лязга. Я подошел к мороженщице, спросил, что у нее есть.