Р Лэнг - Расколотое Я Страница 11

Она превратилась в очень привлекательную девушку и вышла замуж в семнадцать лет за первого человека, который действительно оценил ее красоту. Ей казалось характерным, что родители не замечали ничего происходящего с их дочерью до тех пор, пока она не объявила о помолвке. Она ликовала и приобретала уверенность в себе от теплоты мужниного внимания. Но он был офицером, и вскоре его отправили за границу. Она была не способна поехать вместе с ним. При этой разлуке она пережила настоящую панику.

Необходимо отметить, что ее реакцией на отсутствие мужа была не депрессия или печаль, при которых она бы тосковала или скучала по нему. Это была паника (как я предполагаю) из-за исчезновения в ней чего-то, что было обязано своим существованием присутствию мужа и его вниманию. Она являлась цветком, который завял за один недождливый день. Однако помощь пришла к ней благодаря внезапной болезни матери. Отец попросил ее срочно приехать, чтобы ухаживать за матерью. В течение следующего года, во время болезни матери, она, как никогда, была (по ее словам) самой собой. Она стала опорой дома. Не было ни следа паники до смерти матери, когда перспектива покинуть место, где она наконец стала так много значить, и присоединиться к мужу заняла все ее мысли. Опыт последнего года заставил ее впервые ощутить, что она теперь уже не ребенок своих родителей. В противоположность этому быть женой своего мужа казалось чем-то излишним.

Опять-таки нужно отметить отсутствие горя при смерти матери. В это время она начала обдумывать возможность жить в этом мире одной. Ее мать умерла, потом умрет отец, вероятно, муж; "после этого -ничего". Это ее не угнетало, а пугало.

Затем она присоединилась за границей к мужу и в течение нескольких лет вела довольно веселую жизнь. Она страстно желала всего внимания, которое он мог ей предоставить, но его становилось все меньше и меньше. Она была неугомонна и неудовлетворена. Их брак распался, и она, вернувшись на родину, поселилась в Лондоне, в квартире отца. Пока она жила с отцом, она стала любовницей и натурщицей одного скульптора. Так она жила несколько лет, прежде чем я увидел ее; тогда ей было двадцать восемь.

Вот как она говорила про улицу: "На улице люди идут по своим делам. Редко встретишь кого-то, кто тебя узнает. Даже если это происходит, они просто кивают и проходят дальше или в лучшем случае болтают с тобой пару минут. Никто не знает, кто ты такая. Каждый погружен в себя. Ты никого не волнуешь". Она привела пример, когда люди падали в обморок, а всем это было безразлично. "Всем было наплевать". Именно в такой обстановке и с этими мыслями в голове она ощутила тревогу.

Эта тревога заключалась в нахождении одной на улице или, вернее, в ощущении самостоятельности. Если она выходила не одна или встречалась с кем-то, кто ее действительно знал, ощущения тревоги не возникало.

В квартире отца она часто оставалась одна, но это было совсем другое дело. Там она никогда не ощущала себя по-настоящему самостоятельной. Она готовила .ему завтрак. Убирая постели, моя посуду, она как только можно тянула время. Середина дня была самой тяжелой. Но она была не против: "Все было знакомо". Существовали кресло отца и его полочка с трубками. Существовал портрет матери на стене, смотрящей сверху вниз на нее. Было так, словно все эти знакомые предметы каким-то образом освещали дом присутствием людей, которые владели и пользовались ими или сделали их частью своей жизни. Таким образом, хотя она находилась в квартире одна, она всегда была в силах неким магическим образом быть с кем-то. Но эта магия рассеивалась в шуме и анонимности деловитой улицы.

Лишенное чувствительности приложение к пациентке того, что зачастую должно являться классической психоаналитической теорией истерии, могло бы иллюстрировать попытку показать эту женщину как бессознательно, либи-дозно привязанную к своему отцу; с последующей бессознательной виной и бессознательной потребностью и (или) страхом наказания. Ее неудача при сокрытии долговременных либидозных отношений от отца, как показалось бы, поддерживает первую точку зрения, наряду с ее решением жить вместе с ним, так сказать, занять место матери, и тем фактом, что она, двадцативосьмилетняя женщина, проводила болыпую часть дня, думая о нем. Преданность матери во время ее последней болезни стала бы отчасти следствием бессознательной вины за соперничество с матерью, а тревога после смерти матери явилась бы тревогой из-за ее бессознательного желания смерти матери и т. д.*

Однако причину нужно искать не в ее "бессознательном". Она лежит на виду как у нее, так и у нас (хотя нельзя сказать, что эта пациентка не осознавала в отношении себя лишь очень немногое).

Ключевым пунктом, вокруг которого сосредотачивалась вся ее жизнь, является недостаток онтологической автономии. Если она не находится в присутствии других людей, которые ее знают, или если она не может успешно вызвать присутствие этого человека в его отсутствие, ее ощущение собственной индивидуальности покидает ее. Она паникует из-за увядания своего бытия. Для того чтобы существовать, ей нужен кто-то еще, верящий в ее существование. Насколько необходимо, чтобы ее любовником был скульптор, а она была его натурщицей! Насколько неизбежно, при данной основной посылке ее существования, что, когда ее существования не признавали, ее одолевала тревога. Для нее esse значит percipi, то есть быть увиденной, но не анонимной прохожей или случайной знакомой. Именно из-за этой формы ее рассмотрения она и окаменела. Если же она рассматривалась как анонимность, как никто, особо не волнующий, или как вещь, она и была, в частности, никем. Она была такой, какой ее видели. Если в какой-то момент не было никого, кто бы мог ее видеть, ей приходилось вызывать в воображении кого-то (отца, мать, мужа, любовника -в разные периоды жизни), кого она, по ее ощущениям, волновала, для кого она являлась личностью, и представлять себя в его или ее присутствии. Если человек, от которого зависело ее бытие, уезжал или умирал, не было повода для горя, а был лишь повод для паники.

*Крайне ценный психоаналитический вклад в изучение формирования "истерических" симптомов содержится в книге Сигала [44].

Нельзя перенести ее основную проблему в "бессознательное". Если обнаруживается, что у нее существует бессознательная фантазия стать проституткой, это не объясняет ее тревога в отношении хождения по улице или ее заботы о женщинах, упавших на улицах и не способных без посторонней помощи подняться на нога. Наоборот, бессознательная фантазия должна быть объяснена и понята с точки зрения центрального вопроса, заключающего в себе бытие ее "я", ее бьггие-для-себя. Ее страх быть одной не является "защитой" от инцестно-либидозных фантазий или мастурбации. У нее были инцестные фантазии. Эти фантазии являлись защитой от боязни быть одной, так же как и вся ее "фиксация" на бытии дочерью. Они были средствами преодоления ее тревога по поводу бытия самой по себе. Бессознательные фантазии этой пациентки имели бы совершенно иной смысл, если бы ее основополагающее экзистенциальное положение было таким, что у нее внутри находилась бы исходная точка, которую она могла бы оставить позади, как это было с погоней за удовольствиями. Так сказать, ее сексуальная жизнь и фантазии были попытками в первую очередь не получить удовольствие, а найти онтологическую уверенность. В любовных похождениях была достигнута иллюзия такой уверенности, а на основе этой иллюзии стало возможно получение удовольствия.

Было бы глубокой ошибкой называть эту женщину нарциссисткой при любом надлежащем употреблении данного термина. Она была не способна влюбиться в собственное отражение. Было бы ошибкой перевести ее проблему в фазы психосексуального развития: оральную, анальную и генитальную. Она хваталась за сексуальность, словно за соломинку, как только стала "совершеннолетней". Она не была фригидной. Оргазм смог бы принести физическое наслаждение, если бы она временно находилась в безопасности - в первичном онтологическом смысле. При половом акте с кем-то, кто ее любил ( а она была способна поверить, что ее может кто-то полюбить), она, вероятно, переживала свои лучшие мгновения. Но они были недолгами. Она не могла быть одинока или позволить своему любовнику быть одиноким с ней.

Ее потребность в том, чтобы ее замечали, могла бы способствовать приложению к ней дополнительного штампа -она была эксгибиционисткой. Повторяю, подобный термин имеет силу лишь тогда, когда он понимается экзистенциально. Таким образом -и этот вопрос будет весьма подробно обсуждаться впоследствии,- она "выставляла себя напоказ", но при этом никогда себя не "выдавала". То есть она рас-крывалась, но при этом всегда с-крывалась. Так что она всегда была одинока и одна, хотя внешне ее затруднения не заключались в бытии вместе с другими людьми; ее затруднения меньше всего бросались в глаза, когда она была вместе с другим человеком. Но очевидно, что ее осознание автономного существования других людей было действительно таким же незначительным, как и вера в собственную автономию. Если их не было рядом, они переставали для нее существовать. Оргазм являлся средством овладения собой посредством держания в объятиях мужчины, овладевавшего ею. Но она не могла быть собой, самой по себе, и поэтому вообще не могла быть по-настоящему собой.