Евгений Мансуров - Психология творчества. Вневременная родословная таланта Страница 14

• «Молодой герцог Веймарский, Карл-Август, был, без сомнения, весьма недюжинная натура. Стремление к знанию, твердый самостоятельный характер и умение выбирать людей – таковы были характеристические черты этого государя, правившего маленькой, незначительной страной, но умевшего придать этой стране великое значение для всего образованного мира. Жена его, герцогиня Луиза, женщина большого такта и безукоризненной нравственности, обладала спокойным и постоянным характером. Видную роль играла при дворе также мать Карла-Августа, герцогиня Амалия. Этой веселой, даровитой женщине, многосторонне образованной и с тонким художественным вкусом, по преимуществу принадлежала инициатива привлечения в Веймар выдающихся литераторов и артистов… При дворе герцога Веймарского находились Музеус – известный автор сказок, Краус – известный живописец, знаменитый писатель Виланд и другие. Иоганну Гёте (1749–1832) суждено было взойти в Веймаре яркою звездою, которая затмила не только всех остальных веймарских знаменитостей, но сделала на некоторое время Веймар настоящей столицей всемирного искусства – германскими Афинами» (из очерка Н. Холодковского «И.-В. Гёте, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1891 г.). «Как ни мал был Веймар, прогрессивные стремления нарождающейся буржуазии отражались, хотя бы в микроскопических дозах, и на его государственном управлении; само время ставило в порядок дня задачу борьбы с застойными остатками феодализма, а такая задача неизбежно выливалась в экономическое и познавательное движение вперед. Нельзя было управлять, не расширяя своих знаний, не обращаясь к науке, не узнавая о технических открытиях… Молодому Гёте в Веймаре как будто нечего было делать. В первые месяцы он погружается в придворные празднества, выкидывает кучу сумасбродств. Но, кутя и забавляясь, не навязывая никому никакого морального превосходства, Гёте понемногу и незаметно втягивает герцога и сам втягивается через него в государственные дела…» (из книги М. Шагинян «Гёте», СССР, 1950 г.). «Что касается влияния Гёте на герцога, то оно было… благотворным… Когда Гёте уже совершенно отказался от шумного «гениальничанья», постоянное общение с великим поэтом не могло не повлиять в высшей степени благоприятно на развитие ума и сердца государя. Несмотря на свою молодость, Гёте сумел сделаться настоящим ментором Карла-Августа и впоследствии всеми было признано, что поэт могущественно содействовал выработке из герцога мудрого благородного правителя…» (из очерка Н. Холодковского «И.-В. Гёте, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1891 г.).

• «В эпоху крайней и общей реакции после изгнания Наполеона (1815 г.) в Пруссии продолжались реформы… В царствование Фридриха-Вильгельма III (1797–1840 гг.) было уничтожено крепостное право (1807 г.), наделены замлею крестьяне, поселенные на коронных землях (1808 г.), введена всеобщая воинская повинность (1814 г.), обязательное элементарное образование (1817–1840 гг.), – словом, произведен ряд глубоких, коренных реформ. Это объясняет нам, почему либеральный Александр Гумбольдт (1769–1859) мог уживаться при реакционном дворе… Король ценил его знания, ум, блестящую беседу… и, как говорит сам Гумбольдт, «предоставлял ему полную свободу действий и уважал его дружбу с лицами, мнения которых не могли нравиться королю». Высокое положение Гумбольдта, впрочем, не пострадало от его смерти (7 июня 1840 г.). Новый король, Фридрих-Вильгельм IV, сохранил с ним наилучшие отношения. Богато одаренный от природы, прекрасно образованный, тонкий знаток искусства, он стремился окружить себя наиболее выдающимися представителями интеллигенции. Художники встречали в нем авторитетного критика, ученые – энциклопедиста, те и другие блестящего, остроумного, красноречивого собеседника… Он любил чертить планы построек в средневековом стиле, слушать духовную музыку и не питал никакого пристрастия к парадам и маневрам, отличаясь в этом отношении от всех остальных Гогенцоллернов…» (из очерка М. Энгельгардта «А. Гумбольдт, его жизнь, путешествия и научная деятельность», Россия, 1891 г.).

Не рискуя преувеличить, можно сказать, что дума о «золотом веке» под скипетром просвещенного монарха вдохновляла философов всех времен. Даже скептик Диоген (ок.400–323 до н. э.), вроде бы ненавидевший весь род людской, в своей темной бочке без окон, дабы лишний раз не глядеть на белый свет, оставался неисправимым мечтателем. В своих монологах он отшлифовывал афоризмы вроде следующего: «Когда мир благоденствует?». – «Когда его цари философствуют, а философы царствуют…»

Да, в союзе «князей» и «философов» возможны метаморфозы, хотя бы на кратко отмеренный срок, когда князь-философ становится властителем дум, творцом бессмертных деяний литературного характера. («Несмотря на свою молодость, И. Гёте сумел сделаться настоящим ментором Карла-Августа и впоследствии всеми было признано, что поэт могущественно содействовал выработке из герцога мудрого благородного правителя… На некоторое время Веймар сделался настоящей столицей всемирного искусства – германскими Афинами» – Н. Холодковский, 1891 г.). Но едва ли возможен «обратный процесс»: философ «от Бога» никогда не станет князем, властителем подданных в ограниченной системе государственного уложения – в системе, ограниченной принципами абсолютизма, теми принципами самодержавной власти, в которые английский король Карл I свято верил до последней минуты своей жизни и, даже стоя на эшафоте (1649 г.), продолжал считать: «Подданный и государь – это совершенно различные понятия». В те дни, когда Российскую империю сотрясал пугачевский бунт (1773 г.), – еще одна попытка революционного переустройства! – Екатерина II беседовала в Петербурге с Дени Дидро и, обращаясь к властителю дум, также подчеркивала различие их положения – «вы трудитесь на бумаге, я тружусь для простых смертных», а называя себя «ученицей Вольтера», предусмотрительно принимала меры, как ограничить влияние его взрывных философских идей. «Если Екатерина и решалась общаться с Дидро как с равным, как с таким же властителем, то царства их не могли послужить точкой столкновения, так как принадлежали к двум разным мирам» (К. Валишевский «Вокруг трона. Екатерина II», Франция, 1894 г.).

Насчет «двух разных миров» и возможности ограничения «идейного влияния» Екатерина II, конечно, заблуждалась, хотя каждый – и «князь», и «философ» – как будто «остается при своих». Монарх заботится о сохранении «статус-кво» в системе государственного механизма, в системе отлаженной и прочной, – и все же не может миновать «точки столкновения» с властителем дум! Последний, отдавая дань избраннику великих деяний, стоящему на иерархической лестнице намного выше его, всегда будет помнить, что сам-то он был и остается создателем великих произведений искусств, отражающих неуловимый дух времени.

«Вполне понятно, что у Лоренцо Великолепного, этого великодушного государя, Микеланджело научился всему, кроме ремесла царедворца, – отмечает А. Стендаль в своей капитальной книге «История живописи в Италии» (Франция, 1818 г.). – Напротив, весьма вероятно, что, видя обращение с собой как с равным со стороны лучших людей эпохи, он рано утвердился в той римской гордости, которая не склонит головы ни перед какой низостью и которую он обессмертил тем, что сумел придать столь поразительную экспрессию «Пророкам» Сикстинской капеллы (Рим, 1536–1541 гг.)».

Уже этим «вхождением в вечность» художник-творец доказывает неслучайность своего рождения. Уже этой способностью «придать поразительную экспрессию» он становится если не выше, то значительнее властителя «всех природных богатств и иже с ними подданных». Незримая, но осязаемая власть! Ибо только гений да безумец может, не сдерживая гнева, ответить своему недоброжелателю: «Князь! Тем, чем вы являетесь, вы обязаны случаю и происхождением; тем, чем я являюсь, я обязан самому себе. Князей есть и будет тысячи, Бетховен – один!»

Мятежность «аристокрации духа» можно, конечно, объяснить гордыней ума; их нелюдимость, доходящую до полного затворничества, – ложным или истинным самоуничижением. Однако едва ли обе эти крайности укажут нам на действительную причину их асоциального поведения в быту. Одна из дочерей Марии Склодовской-Кюри (1867–1934), Ирэн, сама ставшая известным физиком, в этой связи вспоминает: «Тот факт, что мать не искала ни светских связей, ни связей с людьми влиятельными, иногда считают свидетельством ее скромности. Я полагаю, что это скорее как раз обратное: она очень верно оценивала свое значение и ей нисколько не льстили встречи с титулованными особами или с министрами. Мне кажется, она была очень довольна, когда ей довелось познакомиться с Редьярдом Киплингом, а то, что ее представили королеве Румынии, не произвело на нее никакого впечатления».

Уникальность своего «дара нездешнего» чувствовал и поэт Ф. Петрарка, когда с гордостью не простого смертного замечал: «Некоторые из величайших венценосцев моего времени ценили мое внимание больше, чем я их, вследствие чего их высокое положение доставляло мне только многие удобства, но не малейшей докуки…» (из «Письма к потомкам», Италия, 1374 г.).