Эдвин Поляновский - Урок Страница 2

Я не сознался. Но двоек больше не ставил.

Нам было по тринадцать лет тогда. В 7 «Б» классе вместе с нами училась Маша Иванова, которой исполнилось уже девятнадцать. То ли война помешала, то ли еще что, но, в общем, училась она вместе с нами, и училась неважно.

Однажды Зинаида Ивановна вызвала ее к доске. Маша отвечала путано, сбивчиво, мучительно пытаясь «дотянуть» до спасительного звонка. Зинаида Ивановна долго ее слушала, потом сказала:

– Ну, ладно, Иванова, садись. Поставлю тебе тройку.

И сразу же зазвенел звонок. Когда учительница выходила из класса, кто-то на задней парте сказал тихо:

– А мне за такой ответ двойка была бы...

Я не понял, слышала ли эту реплику Зинаида Ивановна. Да это было и неважно. На этот маленький, наверное, неосознанный протест с задней парты никто из нас не обратил внимания. Потому что для нас, тринадцатилетних, Зинаида Ивановна была неприкосновенностью, настолько над нами, выше нас, что мы слепо верили ей, как, скажем, матери. Раз поставила тройку – значит, так надо.

Но, видно, ошиблась учительница. Видно, не сумела объяснить собственный поступок самой себе. Себе, а не нам, детям, слепо ей верящим. Потому что на второй день она вошла в класс очень взволнованная. Долго молчала. Потом сказала вдруг:

– Да, седьмой «Б», я виновата перед вами. И вы меня простите. Я зачеркиваю эту тройку.

Она извинилась перед нами, «семиклашками». Это был урок честности кристальной: ведь мы не перестали уважать ее после поставленной «тройки» и, главное, не стали уважать ее еще больше, когда эта «тройка» была зачеркнута. Не особенно осознавая все, мы и то, и другое восприняли как само собой разумеющееся и уже к следующему уроку обо всем забыли.

Уже теперь, вспоминая все это, я уверен: многому хорошему в нашем повзрослевшем потом классе мы обязаны этому человеку.

Ученики останутся благодарны своей учительнице и за то, что она верила в них. Уже позже, много лет спустя, некоторые учителя, скажем, удивлялись – как? Семенов стал главным инженером завода?

А Зинаида Ивановна не удивлялась.

Сейчас она осталась в памяти каким-то символом всей школы, вместила в себя все... Вот почему для того, чтобы пережить «школу» заново, мне нужно посидеть на уроке именно у нее.

Когда наступали приступы тоски по школе, по самым светлым дням, я все надеялся, что это еще не самое тяжелое время, не вершина «болезни», и откладывал поездку про запас, как самое дорогое лекарство, которое может помочь только один раз Берег.

Однажды тоска стала пронзительной. Я поехал. В дороге мысленно торопил поезд, уж больно медленно тащится.

А потом ступил на землю, на которой вырос.

Этот день приезда запомнился хорошо. Было 31 августа. Я обошел все – и курортный парк, и набережную, и главные улицы. Все то же, все так же, но уже без нас. Обошел все, но к главному, к нашей 2-й средней школе, подойти не решился. Завтра, завтра... Завтра я увижу Наташку, Мишку Барабанова, завтра буду играть в футбол и сажать деревья на пустыре за школой. И последний звонок будет завтра, и запахи той последней школьной весны. Все это рухнет на меня в один миг. Завтра, после стольких лет, все повторится в эта 45 минут школьного урока. Хорошо, что есть на свете Зинаида Ивановна – единственный обладатель золотого ключика, который откроет дверь в страну детства.

На берегу реки, у соборной стороны, пахнуло вечерней прохладой. Белела знакомая церковь на той стороне, неясно отражаясь в темнеющей воде. На берегу валялись опрокинутые вверх дном лодки. И тогда, много лет назад, они вот так же сохли здесь.

Кто-то окликнул меня. От соборного моста не торопясь спускалась женщина. Боже мой... Зинаида Ивановна! Неужели?! Все та же, только немного пополнела и волосы стали светлее. Зинаида Ивановна.

Взаимные расспросы – сколько лет, сколько зим! – о здоровье, о жизни.

– Зинаида Ивановна...– чувствую, как стучит сердце,– Зинаида Ивановна, я приду к вам завтра на урок – можно?

Она до боли знакомо склонила голову набок, покраснела, близоруко сощурилась и заморгала белесыми ресницами.

– Ты знаешь... а у меня ведь завтра нет уроков-то.

Странно, что в первый день занятий в школе нет уроков русского языка и литературы.

– Ну, тогда послезавтра?

Она стала внимательно рассматривать церковь на том берегу, опрокинутые лодки.

– Ты знаешь... а у меня и послезавтра уроков-то не будет. Никогда, брат, больше не будет... Я ведь теперь, брат, на пенсии...

Она вздохнула и, все так же наклонив голову и часто моргая, смотрела куда-то сквозь церковь, лодки, сквозь них, минуя их. Что-то оборвалось внутри. Опоздал. Все потерял. И просто так, чтобы хоть что-то сказать, спросил:

– Давно?

Как будго это имело какое-нибудь значение.

– ...С завтрашнего дня... Завтра я первый раз не пойду в школу...

Имело, имело значение. Дурак я, дурак, опоздал на один школьный день. Даже нет – на один урок.

На какое-то мгновение уцепился за мысль, что еще не все потеряно. Если она помнит тот свой урок (интересно, помнит ли?), то мы с ней еще можем вместе перенестись в тот добрый мир. Вспомним все, всех... Я хотел спросить ее об этом, но поймал ее выцветший близорукий взгляд и вдруг понял – не помнит. Наверное, нет.

И чтобы не оказаться одиноким, чтобы оставить хоть маленькую надежду на то, что доброе школьное время еще вернется, я не спросил ее ни о чем.

...Когда ехал обратно, успокаивал себя: а почему она должна помнить? Это мы должны помнить. Это для нас урок, нам урок, а для нее это так же, как ест, пьет, спит, проверяет тетради. Ошиблась – поправилась...

А если не помнят одноклассники... Тогда зачем была у нас в школе Зинаида Ивановна?

Каждый раз, когда мне приходится сталкиваться с пороком, с изнанкой жизни – в командировке ли, в знакомой семье, просто на улице,– я вспоминаю наш класс. В нем не было ябедников. Сплетников. Подхалимов.

Но жизнь – предлинная. Сложней. Меняются иногда взгляды, настроения, мысли, переоцениваются жизненные ценности. Нашим бывшим одноклассникам еще расти, начальники цехов станут директорами, доценты – профессорами. У каждого будут начальники и подчиненные, премии и выговоры.

Помнят ли они тот урок?!

1967 г.

ДВОЕ ВЫШЛИ ИЗ ЛЕСА

В лесу остро чувствуешь мудрую вечность природы. И в этой вечности постигаешь какой-то великий секрет и смысл жизни. И до тебя все это было – ели, березы, эти вот сосны, и после тебя, через века будет здесь та же первозданность. В лесу с немым недоумением заново открываешь давно открытое. Появляются вдруг новые крепкие связи с жизнью.

И еще в лесу чувствуешь духовное очищение, обновление. Чувствование здесь замешено на всех запахах земли, оно сильно и властно. Как это у Паустовского: леса – «величественны, как кафедральные соборы».

Впрочем, для людей, с которыми вышагиваю я по снежной лесной целине, природа – не храм, а мастерская, и они в ней – работники. Анатолий Иванович Казин – председатель районного общества охотников и рыболовов, Иван Иванович Бондарев – егерь. В районе есть и другие егеря, и охотников тут сотни, но я выбрал именно этик людей, именно их.

От Рузы до Теряева добрались мы на автобусе, перешли шоссе и вышли сюда, на воспроизводственный участок. Охота тут строжайше запрещена, зверью – вольная воля. «Только собак наганиваем, тренируем значит,– объясняет Казин,– чтоб без дела не засиделись».

Сначала шли полем, по лыжне. Шли цепочкой – Казин, я, Бондарев. Когда лыжня пропадала, уходила и сторону, шли по снежной целине, ступая валенками след в след, чтобы не расходовать силы зря. Казин вроде бы мимоходом, но цепко схватывает все вокруг.

– Вот заяц прошел. Следы видите? Беляк. Шел во-он оттуда, из оврага, к лесу. К кормушке.

Через несколько шагов Казин снова останавливается.

– А вот лисица мышь задрала. Видите?

Ничего не вижу. Казин наклоняется и поднимает маленькие, чуть видно, волоски шерсти.

– Полевая мышь вот отсюда бежала, видите – точечки на снегу, это ее следы, а сбоку еще следы, это – лиса. И вот,– Казин бросает на снег шерстинки,– все, что осталось от мыши.

Для Казина это пустое поле и этот притихший впереди лес заполнены жизнью. Он слышит все звуки и шорохи, по следам видит, кто, откуда, куда и зачем шел. И даже когда шел. Мне все это очень интересно, существует и открывается неведомая доселе вторая жизнь, и Казин – богатый должен быть человек, раз он эту вторую жизнь постиг.

Но Татаринов-то, Татаринов... Что ж они оба о нем ни слова? Я же не зря именно с ними в лес пошел. Что ж молчат о нем?

Кончилось поле, вступили в лес.

– Знаешь, Иван Иванович,– говорит Казин.– Данилин просил выделить тридцать человек на расчистку просек. Слышь?

– А где мы их возьмем,– отвечает сзади Бондарев,– пусть объявление через газету дают.